Страница 16 из 21
– Причем здесь отец? – уперев руки в боки, пошел в наступление фельдшер. – Отец здесь вовсе не причем, во-первых, это больница за тебя вписалась. А во-вторых, – многозначительно поднял он вверх свой палец, – я точно знаю, что все деньги и за твое обучение, и за проживание оплатил сам Аркадий Константинович из своего собственного кармана, все, до последней копеечки! От этого сообщения Анна вспыхнула и, залившись краской, чуть не плача, воскликнула:
– Как я могу ехать, если у меня ребенок на руках?!
– Ты девка, чего, совсем умом рехнулась? – зашипел на нее фельдшер. – Какой ребенок? Приблуда эта?
– Дядя Яков, если вы будете так говорить о Лизоньке, я к вам больше не подойду! – гневно заявила Анна и возмущенно добавила:
– Никогда! Так и знайте!
– У тебя совесть есть? – не обращая внимания на ее угрозы, грозно уставился на племянницу фельдшер, – Сколько людей на ноги подняли, пока все документы тебе справили, а ты от ворот поворот?! Анна упрямо молчала, поджав дрожащие губы.
– Хорошо, – сменил тактику Яков, – деньги, предположим, тебя не интересуют, ты ведь у нас теперь богачка, – иронично прищурился он, хотя прекрасно знал, что Анна не берет у отца деньги, – но вот скажи мне, голуба, как ты жить дальше собираешься? Опять тряпкой пойдешь махать, полы мыть?
– Это почему? – насупилась Анна.
– А потому, что доктор все писаные и неписаные законы нарушает, когда к больным тебя подпускает. Рискует человек и своей репутацией и своей карьерой! Ты ведь кто? Палатная няня! – не на шутку рассердился он. – Вот и ходи себе со шваброй, а в медицинские дела не суйся! А если папенька твой лабораторию, не дай бог построит, то кто мне там помогать будет? – грозно уставился он на нее. – Я тебе не доктор Капилло, и тебя, непутевую и необразованную, и на пушечный выстрел туда не допущу, так и знай! Пойдешь на содержание к Йосифу!
Этот последний довод возымел действие, и поиски няни, возобновившись с удвоенной силой, неожиданно увенчались успехом: по протекции Евдокии уже на следующий день на смотрины заявилась молодая девушка из многодетной семьи, за плечами которой был достаточно большой опыт по уходу за маленькими детьми. Звали девушку Любашей, и она сразу пришлась Анне по сердцу: скромная, улыбчивая, с открытым добрым лицом, а самое главное – она смогла быстро найти общий язык с уже повзрослевшей Лизонькой и как нельзя вовремя освободила Анну для подготовки к поездке. Отложенные ею в дорогу вещи Йосиф Гурович почти все забраковал, сказав, что все необходимое она сможет купить себе в Париже и после длительных препирательств, вручил дочери солидную сумму на расходы.
– Тебе нужно хорошо питаться, – категорично заявил он. – А кто должен о тебе позаботиться, как не отец?! На радостях, что Анна согласилась принять от него помощь, он завалил ее всевозможными советами и рекомендациями.
– На питании не экономь и взаперти не сиди, ходи на прогулки, дыши свежим воздухом, – напутствовал он дочь. – Непременно посети сад Тюильри, это статус, раньше туда простых людей не пускали, разве только один раз в году в день святого Людовика, а теперь доступ открыт для всех. Когда соберешься туда, оденься получше, чтоб тебя не приняли за служанку, таких туда не пускают, ведь в Тюильри публика исключительно из благородного сословия, – с уважением в голосе добавил он, – это тебе не Люксембургский сад, который предпочитают гризетки[20] и буржуа, Тюильри – это статус! – повторил он и многозначительно поднял вверх палец.
Времени на сборы было мало, а хлопот много, и к тому времени, когда наступил день отъезда, Анна от усталости и волнений уже совсем валилась с ног.
На вокзал ее пришли провожать отец, дядя Яков, доктор Капилло с Леней и супруги Картамышевы, которые попытались на перроне вручить свояченице значительные сбережения, полученные ими за многие годы от графа Ланжерона для семьи брата, но Анна твердо отказалась:
– Это деньги для Манечки, передадите ей, когда она вернется. Чтобы не травмировать Лизоньку, на вокзал ее решили не брать и, предчувствуя недоброе, девочка никак не хотела отпускать от себя Анну: она капризничала, плакала и у Анны перед глазами долго стояли ее встревоженные глазки.
В Париже Анна поселилась в пансионе мадам Фраболо на улице Huchette**, в Латинском квартале, что на левом берегу Сены, оттуда до Сорбонны, где проходили ее занятия, было рукой подать. Хозяйка пансиона оказалась славной женщиной, ко всем своим гостям относилась по-родственному сердечно и каждое утро подавала постояльцам кофе со свежеиспеченными вкусными булочками. Кроме того, она старалась содержать свое хозяйство в чистоте настолько, насколько это было возможно при общем плачевном состоянии общей санитарии и гигиены в Париже в начале XIX века.
«Я даже не предполагала, – ужасалась в своем письме Анна, – что Париж такой грязный город! Правило для парижского мусора одно – «tout-a-la-rue»[21]! Мне неудобно об этом писать, но ночные горшки и помои здесь выливают прямо из окон на улицу! Дождь превращает все отбросы в вонючую жидкую грязь, которая течет по улицам прямо в Сену. Тротуары здесь отсутствуют, и чтобы пройти через улицу не испачкавшись, подметальщики кладут на мостовую дощечки и переводят людей за особую плату. Настоящее варварство!»**
Письма из Франции жадно читались всем коллективом осиротевших мужчин в Одессе. Для этого Йосиф Гурович и Яков Натанзон каждый вечер являлись к доктору, где за чашкой чая в гостиной обсуждали новости последнего письма Анны. Под ногами ползала Лиза, рядом в кресле по воскресным дням сидел с книжкой Леня и старики чувствовали себя вполне счастливыми в домашней обстановке гостеприимного докторского дома.
На следующий день содержание письма со всеми подробностями обсуждалось всеми обитателями больничного двора.
– Я же никому ничего не говорил! – недоумевал фельдшер Натанзон. – Разве что только Евдокии…, – позже вспоминал он. Особенно бурную реакцию у слушателей вызвало опорожнение горшков в окно.
– Неужели такое возможно? – недоумевал Яков.
– Отчего нет? Даже очень возможно, – многозначительно поджимал губы Гурович. – Ты что, Яков, не читал, что писал по этому поводу Андрей Николаевич Карамзин, когда ехал из Страсбурга в Париж?
– Зачем мне это? – насупился фельдшер, который не любил, когда его уличали в недостаточной образованности. – Мне работать надо, а не сказки всякие читать.
– Какие же это сказки, брат, – возражал ему Йосиф, – если Анна слова Карамзина точь-в-точь повторяет.
– Ну, и что же он сказал, твой Карамзин? – ворчливо переспросил Яков. Гурович хитро улыбнулся:
– Ну что ж, слушайте: «Ближе, ближе, завоняло, ужасно завоняло, ура, мы приехали!».
– О-о! – округлив глаза, воскликнул фельдшер. – Не может быть, это что, действительно про Париж? Неужто так и написал? – недоверчиво посмотрел он на брата.
– Слово в слово, – подтвердил Йосиф Гурович. – Я хорошо запомнил.
– А вот я читал, – вмешался доктор, – как по этому поводу шутила модная нынче Дельфина де Жирарден**: «Граждане Парижа! Не выставляйте на всеобщее обозрение ожившее меню вашего вчерашнего обеда!» Мужчины дружно зашлись в смехе.
Анна не могла понять, как великолепие старинного города с его красивейшими архитектурными ансамблями, богатыми музеями, старинными скульптурами и вековой историей могли сочетаться с отсутствием элементарной гигиены. Всюду был запах брожения, гниения и разложения. Зловонные канавы были рассадником разнообразных инфекций, эпидемии тифа и других инфекционных заболеваний, которые в городе случались довольно часто***.
«Что я вам скажу, Аркадий Константинович, – обращалась она в письме к доктору, – медицинских проблем здесь значительно больше, чем у нас в Одессе. Дефицит воды и перенаселенность в жилых кварталах приводят к вспышкам холеры и туберкулеза. Больниц не хватает, большинство парижан живет в полной нищете, не имея возможности получить медицинскую помощь. Среди низших слоев населения сильно развит алкоголизм, много беспризорных детей. Картина, прямо скажу, удручающая».
20
Гризетки – белошвейки, модистки, продавщицы – молодые девушки в платье из ткани «гризет» (легкой, недорогой материи).
**rue Huchette – одна из самых старых улиц Парижа, которая существовала еще в 1200 году по соседству с виноградниками
21
tout-a-la-rue – всё на улицу (франц.).
* Такая ситуация продолжалось до 1848 года, затем положение с гигиеной в Париже значительно улучшилось: канализация была проведена в каждый дом, а на месте запутанных узких улочек возникли широкие, прямые и светлые авеню и бульвары.
** Delphine de Girardin – французская писательница и журналистка.