Отпускаю

...она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел...

(с) Мастер и Маргарита, Булгаков

Megalomania — Muse

В этот раз я был умнее и подготовленнее. Я искал Маргариту в указанных Стивом госпиталях.

Понятное дело, что звонящему не выкладывали как на духу, кто именно дежурит в этот день. «Понятное дело» — видимо, для русского. Я, как иностранец, причин такой вдруг страшной тайны не обнаружил.

Она работала в двух больницах, причем на разных концах города. Только что я посетил первую из них. И я был в ужасе: чудовищные условия, битком забитый больными приемный покой, люди лежали даже в коридорах. Залитый кровью и рвотными массами пол. Санитарки не успевали отмывать его. Кругом пьяные, опухшие, избитые лица. При мне умер пациент, к которому даже не успел подойти врач, он просто задохнулся на руках у жены… Подбежавший наконец доктор, склонившись над беднягой, сухо констатировал смерть и, не оборачиваясь на него, ушел, махнув рукой санитарам.

Как она, бедная моя, хрупкая моя Маргарита может работать в таких условиях?! Как они все могут так работать?..

Я уставился в окно такси.

Ночной город был залит дождем. Петербург охотно подставлял ему свое измученное, серое лицо, как когда-то она на парковке лондонской больницы… И дышал, дышал жадно, глубоко, влажно. Свободно… Как они похожи! Будто одна душа на двоих.

Я не смогу ее увезти от него, я только сейчас понял это. Я знаю, что найду ее, я знаю, что выдерну ее из того ада, куда она добровольно поместила себя. Я не отпущу ее больше никогда… Я даже не буду спрашивать.

О, она будет сопротивляться, она будет дерзить, она будет намеренно причинять мне боль! Только вот не знает Маргарита, что большей муки, чем быть вдали от нее, я испытать уже не смогу. Я сломаю ее. Да, я сломаю ее еще раз. Чтобы подчинить себе, чтобы сделать своей. Чтобы спасти. Спасти обоих.

За окном такси тонул в потоках воды город.

Да, я смог бы жить здесь. Санкт-Петербург ложился на душу ровно, мягко и легко, омывая мои раны, успокаивая, но наполняя душу какой-то странной, неподвластной объяснению, иррациональной тоской. И не было отторжения у меня к этой дикой тоске, напротив, я сливался с ней, медленно впускал в свое сердце, наслаждался ею. Здесь все по-другому… Другое небо, другое солнце, другие люди и воздух. Здесь все по-другому.

Русские могут поругаться в центре города, могут ударить и поцеловать — тоже при всех, не стесняясь взглядов, не обращая внимания на толпу вокруг. Я видел танцующих под холодным дождем студентов, я успел встретиться с полусумасшедшим персонажем, которого про себя обозвал «Раскольников». Мне довелось увидеть нищету и блеск, огромную боль и вселенское счастье — всё в одном Невском.

У этих всё было через край… В сером, мокром Петербурге, как ни странно, не было полутонов и намеков. Казалось, что и он, и его люди жили моментом. Тосковали, любили, радовались и злились так, будто завтрашний день был для них под большим вопросом. И они правы, черт побери!

Наверное, это и есть то самое, что у нас принято называть «загадочной русской душой».

Я и сам то ли здесь, то ли чуть раньше уже рехнулся настолько, что меня перестала пугать и перспектива хиатуса в съемках, и возможные финансовые потери, и реакция фанатов.

Да-а что-о та-ам… в воображении я уже злобно отыграл похороны своего героя. Пусть подавятся моими костями, счетоводы! Им же, им, не мне, потом разгребать кассовые сборы да атаки интернет-сообщества. Мое дело нехитрое — затейливо «крякнуть», взять билет до Питера и снова прилететь к Маргарите.

Из груди вырвался не то жалобный всхлип, не то истерический смешок. Таксист вскинул взгляд к зеркалу заднего вида.

— Мистер Уилсон, я хотел объехать, но так быстрее… — непонятно за что начал оправдываться мужчина. — Вы сказали, что нужно быстро…

Радио в нашем авто что-то весело буркнуло, и заиграла зажигательная песенка, в которой хриплый мужик разъяснял про то, как здорово в Питере пить.

— Э-м… — я проследил вороватый взгляд водителя, и у меня приоткрылся рот: справа от нас спасатели вынимали из Невы вздувшийся труп. — Ага, — почему-то согласно кивнул.

В голове чьей-то чужой, но, Боже, точно-точно-точно не моей мыслью мелькнуло: «Ну вот. Этот на приём уже не попадет».

Накрыв половину лица ладонью, я прислонился к своему стеклу и закрыл глаза.

— Еще раз простите! — неверно истолковав мою эмоцию, таксист даже обернулся назад.

— Бывает! — сдавленно просипел я, свободной рукой неопределенно махнул в мужика.

И почувствовал, как на меня накатывает абсолютно чужеродный, темный, но уж точно спасительный нервический припадок.

Что ты сделала со мною?

Что ж ты сделала со мной…

Благодарю.

У шамана три руки — Пикник

Наступил вечер. Измотанная и мертвецки уставшая Маргарита сидела на подоконнике у распахнутого окна ординаторской, пила чернющий кофе и курила. Как и прогнозировал Сергеич, больных на голову было дохрена и больше. Ипохондрики со всего города тянулись нестройными рядами к дверям приемника, помирая от ужаса перед неминуемой смертью.

Кто-то три дня назад ударился мизинцем о диван, у кого-то «легкие прожигала игла», прожигала она уж лет пять как, но решить вопрос нужно было ровно в полночь пятницы и непременно в скоропомощном порядке… Тен с горя накатил уже пару стопок вискаря и более-менее спокойно реагировал на все новые и новые душераздирающие и холодящие кровь истории «склеивающих ласты» пациентов.

В ординаторскую вбежал Михалыч. Изумительного скилла, но порядком затраханный жизнью местный терапевт.

— Маргарита Александровна! — мужчина подскочил к окну, с расстройства пнул кипу «историй» у батареи. — Там привезли какую-то муть опять!!!

— Какую муть? — Бестужева тоскливо дохнула дымом в черно-серое небо.