Страница 7 из 115
Не изменил Пётр принятой линии поведения и по прошествии пятнадцати лет. В 1761 году секретарь французского посольства Ж.-Л. Фавье сообщал о наследнике: «Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа... Мало набожный в своих приёмах, он не сумел приобрести доверия духовенства»47.
Итак, все приведённые авторы отмечали у Петра две преобладающие черты. Ощущение себя немцем и скрытую приверженность лютеранству. За эти составляющие своей личности будущий император схватился, как за спасательные круги. Сразу по приезде в Россию они помогли его «я» не исчезнуть. Отталкиваясь от них, он построил отношения с остальным миром, которые... в один несчастный день и привели его к гибели.
«Крайние мелочи»
Другой вопрос, в котором не сходились мнения Екатерины и Штелина, — образование Петра. Супруга с немалым раздражением писала, что к прежним голштинским приближённым прибавили «для формы» несколько учителей: «одного Исаака Веселовского, для русского языка — он (Пётр. — О. Е.) изредка приходил к нему в начале, а потом и вовсе не стал ходить; другого — профессора Штелина, который должен был обучать его математике и истории, а в сущности, играл с ним и служил ему чуть ли не шутом. Самым усердным учителем был Ландэ, балетмейстер, учивший его танцам»48.
Уничижительная и намеренно утрированная характеристика. Усердие балетмейстера только оттеняет нерадение других педагогов. Точно так же думал и Штелин: «К разным помешательствам в уроках молодого герцога с наступлением осени присоединились уроки танцевания французского танцмейстера Лоде... Принц должен был выправлять свои ноги, хотя он и не имел к тому охоты... Видеть развод солдат во время парада доставляло ему гораздо большее удовольствие, чем все балеты»49.
Достойный профессор едва сдерживал раздражение: ведь балетмейстер отбирал драгоценное время от более серьёзных занятий. Между тем танцы Петру были просто необходимы: на них угловатый, неуверенный подросток с резкими жестами учился двигаться, причём двигаться на публике, что для будущего монарха крайне важно. Только бал и парад избавляли человека того времени от стеснения и приучали не робеть при стечении зрителей. Так что Ландэ не зря ел хлеб.
Перейдём к русскому языку. Екатерина II не скрыла в мемуарах истории о том, как перед принятием православия жених помог ей правильно выбрать лингвистический ориентир для подражания. «Так как у псковского епископа, с которым я твердила своё исповедание веры, было украинское произношение, Ададуров же (учитель русского языка. — О. Е.) произносил слова, как все говорят в России, то я часто подавала повод этим господам поправлять меня... Видя, что эти господа вовсе не были согласны между собою, я сказала это великому князю, который мне посоветовал слушаться Ададурова, потому что иначе, сказал он, вы насмешите всех украинским произношением»50.
Этот эпизод показывает, что, вопреки утвердившемуся мнению, в 1744 году Пётр Фёдорович уже более или менее освоился с русским языком и даже мог различить акценты. Пётр был музыкальным мальчиком и легко уловил разницу в звучании одних и тех же слов на коренном русском и на малороссийском наречиях. Обратим внимание, что учитель русского — Исаак Веселовский, брат видных петровских дипломатов Авраама и Фёдора, член Коллегии иностранных дел, — упомянут только в мемуарах Екатерины. Штелин, претендующий на постоянное пребывание при особе цесаревича «всё время, до и после обеда», не проронил о нём ни слова.
Профессор был убеждён, что русскому его воспитанника учил Тодорский одновременно с основами православия. Он «занимался с ним еженедельно 4 раза по утрам русским языком и Законом Божиим. Когда молодой герцог уже выучил катехизис, и пришло известие о смерти шведского короля, тогда стали спешить приготовлениями приобщению герцога православной церкви»51. Вот здесь-то, согласно Штелину, и закончилось знакомство Петра с языком нового отечества. Немного, надо сказать. С февраля по ноябрь 1742 года. Дальнейшее должна была сделать языковая среда.
Однако императрица Елизавета вовсе не была настолько беспечна, чтобы пустить дело на самотёк. Это видно на примере великой княгини Екатерины, которой она дала несколько горничных, говоривших только по-русски, чтобы «облегчить» изучение языка. Да и Ададуров не покинул царевну сразу после принятия православия. Неужели в отношении племянника августейшая тётка не проявила такой же заботы? Трудно поверить, что скромной невесте были даны два учителя — один для русского языка, другой для православных догматов, а наследник престола довольствовался одним. Вероятно, Веселовский сменил Тодорского, когда мальчик принял православие.
Сохранился текст, написанный великим князем на русском языке. Это ученическая работа, исполненная, мягко говоря, без блеска. Она не даёт оснований утверждать, что «довольно скоро Пётр Фёдорович овладел русским языком»52. По прошествии года и трёх месяцев после приезда в Россию он не мог строить самостоятельные фразы по-русски, но научился переводить с немецкого, подставляя слова. Сочинение «Краткие ведомости о путешествии Ея Императорского величества в Кронстадт. 1743. Месяца Майя»53 было сначала написано по-немецки, а затем переведено. Единичность этого опыта свидетельствует не в пользу регулярности занятий.
Екатерина II полюбила язык своей новой родины. А Пётр — нет. Обладая музыкальным слухом и «отличной до крайних мелочей»54 памятью, что, несомненно, облегчает изучение языка, он просто не хотел говорить по-русски. Видимо, воспринимал уроки Тодорского-Веселовского как насилие над собой. И противопоставлял давлению упрямство. В результате, по свидетельству практически всех писавших о Петре очевидцев, он постоянно изъяснялся на немецком и к русскому прибегал крайне неохотно. Так, Никита Иванович Панин отмечал, что великий князь «по-русски говорил редко и весьма дурно»55.
По словам Штелина, такая же картина сложилась с французским. Великий князь «никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова»56. Подобное свидетельство кажется более чем странным на фоне сохранившихся собственноручных записок Петра по-французски. Даже делопроизводственную корреспонденцию с Тайным правительственным советом, руководившим от его имени Голштинией, герцог вёл на французском57. Возможно, профессор считал предметы, которые преподавал Петру Фёдоровичу не он, не такими уж важными? И преуменьшая успехи ученика в «чужих» областях, преувеличивал в своих?
Память великого князя, точно под лупой выхватывавшая самые незначительные предметы, — черта наследственная, отличавшая впоследствии Павла I и его сыновей. Они обращали внимание на тончайшие детали оружия, формы, фортификационных сооружений, платья, церемониалов и т. д. Но болезненное внимание к подробностям, порой закрывающим целое, — свойство развивающей шизофрении. Как в басне: «Слона-то я и не приметил». Прусский посланник К. В. Финкенштейн писал о Петре в 1748 году: «Привержен он решительно делу военному, но знает из оного одни лишь мелочи»58. Эти-то мелочи и составляли для Петра главное. Точно так же, как с войной, дело обстояло и с лингвистикой: за россыпью слов он не видел языка, народа, страны...
«Палец с руки» Петра Великого
Но самый трудный вопрос в образовании Петра Фёдоровича — это собственные уроки профессора. По приезде Петра в Россию императрица Елизавета озаботилась получить из-за границы планы воспитания европейских коронованных особ. На их основании были составлены проекты обучения её племянника. Один из них принадлежал статскому советнику фон Гольдбаху, бывшему наставнику Петра II. Другой — члену Российской академии наук Якобу фон Штелину. Последний пришёлся государыне больше по душе, потому что «он особенно соответствовал именно этому, а не какому другому принцу». В скромности профессору не откажешь: ещё не видев Карла Петера, учёный муж уже знал, что тому подходит.