Страница 24 из 115
Но самый примечательный пункт касался поведения великовозрастного наследника за столом. Обер-гофмаршал должен был следить, чтобы Пётр не позволял себе «негодных и за столом великих господ непристойных шуток и резвости», воздерживался «от шалостей над служащими при столе, а именно от залитая платей и лиц и подобных тому неистовых издеваний»61. Из инструкции создаётся впечатление, что великий князь вообще не умел себя вести. Проанализировавший этот текст Е. В. Анисимов отметил: речь идёт не о шестилетнем ребёнке, а о человеке, которому шёл уже девятнадцатый год.
При внимательном чтении бестужевских запретов и предписаний создаётся совершенно разный образ Петра и Екатерины. Если великая княгиня чересчур активна и потому за ней требуется глаз да глаз, то наследник как раз инфантилен, невоспитан и нуждается в пригляде, как малый ребёнок: вдруг вспотеет и простудится или, расшалившись, плеснёт кому-нибудь в лицо соусом.
Между тем можно ли было наказать Петра хуже, чем отобрав у него скрипку и солдатиков? Весной 1747 года новый обер-гофмейстер запретил кому бы то ни было входить в комнату великого князя без его разрешения. Супруги оказались в полном уединении и, вопреки ожиданиям составителей инструкции, занялись, как писала Екатерина, «он — музыкой, я — чтением. Я выносила всё с мужеством, без унижения и жалоб; великий князь — с большим нетерпением, ссорой, угрозами, и это-то и ожесточило его характер и испортило его совершенно»62.
Глава четвёртая
«НАСТОЯЩЕЕ РАБСТВО»
Зимой наступившего 1747 года Тимофей Евреинов по секрету передал госпоже, что «Андрей Чернышёв и его братья находятся в Рыбачьей слободе, под арестом на собственной даче императрицы»1. Без сомнения, Елизавета Петровна не удовлетворилась исповедью молодых: при её подозрительном характере «невинное простодушие» невестки только настораживало. Кроме того, имелся резон расспросить лакеев о связях Петра Фёдоровича со шведским двором. Заметим, камердинеров держали не в Тайной канцелярии — это сразу стало бы известно при дворе, а лишней огласки стоило избежать.
«Я замирала от боязни»
История в духе рассказов про разбойников, которыми зачитывался великий князь. Но Евреинов убедительно просил госпожу ничего не говорить мужу, «потому что вовсе нельзя было полагаться на его скромность». Вспомним, Пётр, по словам Екатерины, умел хранить тайны, «как пушка выстрел». Штелин подтверждал такую характеристику: «Употреблены были все возможные средства научить его скромности, например, доверяли ему какую-нибудь тайну и потом подсылали людей её выпытывать»2.
Эта черта странным образом сочеталась в Петре со скрытностью. Финкенштейн с удивлением отмечал: «Разговор его детский, великого государя недостойный, а зачастую и весьма неосторожный... Слывёт он лживым и скрытным... однако ж, если судить по вольности его речей, пороками сими обязан он более сердцу, нежели уму»3. Пётр — это ходячее недоразумение — оказался болтлив и замкнут одновременно. «Он был очень скрытен, — писала Екатерина, — когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем чрезвычайно болтлив, до того, что если он брался смолчать на словах, то можно было быть уверенным, что он выдаст это жестом, выражением лица, видом или косвенно»4. Словом, на Петра нельзя было положиться.
Весной с переездом в Летний дворец произошли дополнительные рокировки в окружении великокняжеской четы. Оказались удалены камер-юнкеры граф П. А. Дивьер и А. Н. Вильбуа, поскольку, как пишет Екатерина, «великий князь и я к ним благоволили». Горькая участь — благоволить к людям, зная, что они на тебя доносят: ведь других-то всё равно нет. Эти были хотя бы учтивы. Пост библиотекаря пришлось оставить и Штелину, который сдал «библиотеку его высочества придворным служителям и подобным людям»5.
«Это было дело рук Чоглоковых, — замечала Екатерина, — которые... следовали инструкциям графа Бестужева»6. Новые люди — новые отношения. Ни на кого великокняжеская чета не могла положиться. Поступило строжайшее запрещение «доводить до нас малейшее слово о том, что происходило в городе или при дворе». Молодых отгородили непроницаемой стеной от всего мира. Но обнаружилась масса народу — совершенно не заинтересованного в интригах и не близкого к малому двору, — который находил истинное наслаждение в нарушении запретов. Власть обожала надзирать и пресекать, а подданные — уклоняться и обходить её приказы. Стоило чему-нибудь случиться, как фрейлина ли, лакей ли, случайный ли гость Чоглоковых спешили оповестить великокняжескую чету о делах внешнего мира. И всё это под страхом «высочайшего истязания».
В декабре 1748 года братьев Чернышёвых выпустили из заключения. Видимо, они не сообщили ничего важного, держали рот на замке, поэтому их всё-таки решили, как и предполагалось ранее, отправить поручиками в отдалённые полки. Великой княгине доставили письмо от Андрея, «в котором он меня просил о разных вещах» на дорогу. «Уже очень давно мне было запрещено писать даже матери», но тут она набралась храбрости, купила через слуг «серебряное перо с чернильницей», а потом и вещи, о которых просил Андрей7.
Такое поведение — поддерживать тех, кто ей служил и пострадал за неё, — выгодно отличало великую княгиню от мужа, всегда боявшегося сказать императрице слово в защиту своих приближённых. Исчезая из его комнаты, они точно исчезали из жизни, наследник не смел пальцем пошевелить для того, чтобы разузнать об их участи. Это давало повод упрекать его в неблагодарности, что не преминул сделать Финкенштейн: «Неблагодарность, коей он отплатил старинным своим слугам, и в особенности графу Брюмеру, мало делает чести его характеру»8.
Положим, Брюмер особой благодарности не заслуживал. Однако были и другие. Пётр о них помнил: в 1754 году, по случаю рождения Павла, когда Елизавета благоволила молодым, он упросил вернуть Штелина. А в 1762 году сам вернул Румберга. Но это единицы, а пострадавших в его окружении насчитывались десятки — старые голштинцы, егеря, лакеи, камер-юнкеры...
«Нечувствительность к несчастью людей и животных»
Петра буквально парализовывал страх, лишавший воли к сопротивлению. В этом смысле показательна история с падением дома в Гостилицах, имении графа Разумовского, куда императрица прибыла отпраздновать Вознесение 1748 года. 23 мая после позднего ужина в основном корпусе молодые вернулись в домик, который занимали возле катальной горки. Все улеглись. Но около шести утра раздался треск, и фундамент стал оседать. Обнаруживший это гвардейский сержант Левашов растолкал Чоглокова и сообщил, что «из-под дома вываливаются большие плиты». Тот немедленно поднялся в спальню подопечных, отдёрнул занавес и поднял их с постели. «Великий князь соскочил с постели, взял свой шлафрок и убежал. Я сказала Чоглокову, что иду за ним, и он ушёл». Наскоро одевшись, великая княгиня вспомнила о своей домашней мегере Крузе, спавшей в соседней комнате: обер-гофмаршал так торопился, что не зашёл к ней. Растолкав камер-фрау и с трудом объяснив, в чём дело, Екатерина помогла той напялить на себя платье и повлекла к лестнице. Но драгоценное время было потеряно. Едва женщины оказались в зале, «как всё затряслось с шумом, подобным тому, с каким корабль спускается с верфи». Дамы упали на пол. Им на помощь подоспел сержант Левашов, он поднял великую княгиню на руки и понёс к лестнице.
Екатерину вынесли из прихожей на лужайку. «Там был и великий князь в шлафроке». Из дому выходили окровавленные слуги, других выносили, была тяжело ранена одна из фрейлин, на неё упала печь. В нижнем этаже размещалась маленькая кухня, где спали несколько лакеев, трое из них были убиты. В подвале спали 16 рабочих с катальной горки, все они оказались раздавлены.