Посвисти для нас

Этим людям еще повезло, что их взяли в плен войска коммунистического Китая. Жившие с ними в одних казармах солдаты, которых отправили на север Маньчжурии, были захвачены Советской армией и отправлены в Сибирь.

Шел дождь, когда они прибыли в Майдзуру[38]. После проверки в бюро по репатриации солдат посадили в вагоны, больше подходившие для перевозки скота, и отправили по домам.

Во все стороны тянулись выжженные пустоши. Эшелон, в который солдаты набились как сельди в бочку, с тупым скрежетом остановился на вокзале. Взгляду приехавших открылись сгоревшие руины и фигуры мужчин и женщин с вещевыми мешками за спинами.

— Никогда не думал, что до такого дойдет, — прошептал Одзу его приятель, готовый смеяться и плакать одновременно.

Одзу попрощался с ним и с вокзала Осаки отправился домой.

Дом, к счастью, не пострадал от жестоких воздушных налетов, но выглядел запущенным и жалким, совсем не таким, каким рисовался Одзу, когда он вспоминал в казарме о прошлой жизни.

Сад, за которым ухаживал отец, превратился в пустое поле. В земле были нарыты щели и траншеи, где люди спасались от бомбардировок. Огораживавшая дом стена местами обвалилась. Как ему сказали, ее разрушила воздушная волна год назад, когда бомбили расположенный неподалеку авиационный завод.

— В тот день я испугалась до полусмерти, — рассказывала мать, глядя на бывшую прежде садом пустошь, на которой еще лежал снег. — Я услышала такой грохот, будто по металлическому мосту несется экспресс. Тут же дом затрясся, как от землетрясения, и стена стала рушиться у меня на глазах. Отца не было дома, я одна. Я даже до укрытия не смогла добежать.

Хотя Одзу и был солдатом, в Дайрене ему не довелось участвовать в боевых действиях и испытать на себе бомбардировки. Дайрен был стремительно захвачен советскими войсками, которые затем передали его китайским коммунистам. Можно сказать, Одзу повезло во всех отношениях.

Занятия в колледже еще не возобновились. Больше половины зданий в студенческом городке сгорело.

На улицах Осаки и Кобэ стал расцветать черный рынок. Одетые в военную форму бывшие солдаты, подобно Одзу, бродили по ним с вещевыми мешками за плечами в поисках съестного. На лицах людей читались усталость, отсутствие цели и пустота.

Как-то раз Одзу решил заглянуть домой к Хирамэ. Однако то место, где стоял маленький домик, который он хорошо помнил, превратился в обгорелый пустырь. Зимний ветер поднимал пыль среди обломков кирпича и гравия.

Он присел на кучу битого кирпича и задумался над своими потерями.

Хирамэ. Его вечно моргающий друг. Представив, что его больше нет в живых, Одзу вдруг не смог сдержать слез, хлынувших из глаз.

Он был неплохим парнем. С неба звезд не хватал, ничего выдающегося, но он был один из самых близких друзей Одзу. «Нет! Он был моим единственным другом», — думал Одзу, вытирая слезы ладонью.

Одзу не находил себе места, пока не возобновились занятия в колледже.

Многие приятели Одзу, такие же репатриированные, лишились крова — их дома сгорели дотла. Узнав, что они подрабатывают, он решил последовать их примеру.

Работы было навалом. Бывшие солдаты объединились в студенческий кооператив. Они закупали на фабриках в Амагасаки и Осаке сомнительного качества мыло, чайники и тостеры и продавали на улице. Все это удивительно хорошо раскупалось. Время было такое — любой товар находил своего покупателя.

Одзу присоединился к друзьям и, закинув рюкзак за плечи, поставлял эти товары на черный рынок. Они паковали сделанное из рыбьего жира мыло в оберточную бумагу, на которой было написано: «Made in USA». По ошибке его принимали за настоящее американское, маркированное Made in U.S.A., и охотно раскупали.

Одзу стал заметной фигурой на черном рынке, приобрел привычку выпивать с друзьями. За обосновавшимися на улицах толкучками пристроились распивочные, отгороженные от народа камышовыми ширмами. Там бывшие солдаты, еще не сбросившие военную форму, накладывали на тарелки жареное китовое мясо и запивали его из стаканов дешевым сакэ.

Вечера Одзу проводил с приятелями в таких распивочных, наблюдая за снующими взад-вперед людьми и потягивая вонючее сакэ. И вспоминал Хирамэ и Айко. Время от времени на толкучки и в распивочные наведывались военные полицейские в белых металлических касках. Они охотились за проститутками.

Как-то в марте, покончив с хлопотами, Одзу, как обычно, заглянул с приятелями в один из таких «баров» за камышовой ширмой пропустить стаканчик. Вдруг они услышали громкие голоса и звук шагов.

— А что делать, раз есть нечего?!

Раздался топот ног, смешавшийся с возгласами мужчин и женскими криками. В бар вбежали две женщины.

— Облава? — спросил пожилой хозяин. — Американцы? Или наши?

— Наши фараоны, — отвечала одна из женщин. — Нашли у нас рис с черного рынка.

Время от времени полиция совершала рейды на толкучках. Одзу и другим студентам можно было не беспокоиться — они не имели дела с рисом и крупой. Полиция проводила облавы и задерживала тех, кто поставлял на черный рынок рис из крестьянских хозяйств, используя для этого рюкзаки или фуросики.

Женщины закрыли лица косынками и устроились на корточках в уголке, повернувшись спиной к посетителям. Одзу с приятелями встали так, чтобы женщин не было видно, и поглощали жареные пророщенные бобы.

Двое полицейских еще какое-то время топтались по распивычным и, поняв, что в этот раз никого не найдут, удалились.

— Все. Можете выходить.

— Спасибо вам, хозяин.

Не снимая косынок, женщины отряхнули колени, они были в брюках и дали хозяину двадцать иен в благодарность за то, что он укрыл их от полиции.

И тут взгляды Одзу и одной из женщин встретились.

— Ой! — воскликнула она и остановилась. — Одзу-сан!

Это была старшая сестра Хирамэ…

— Я в таком виде! — Она стянула с головы косынку. Ей было неудобно, что на ней мужские брюки. Впрочем, Одзу тоже был в оставшихся с войны поношенной гимнастерке и солдатских брюках. — Я думала, мы больше не увидимся.

— Я ходил к вам домой. Но там весь район выгорел. Как ваша мама?

— Все в порядке. Живет со мной.

Приятель Одзу и женщина, что пришла вместе с сестрой Хирамэ, стояли у входа в «бар» и слушали их разговор.

— Это школьный товарищ моего брата. Тоси-сан! Может, ты пойдешь пока? — сказала сестра Хирамэ.

Когда они остались вдвоем, сестра Хирамэ сказала:

— У нас не очень чисто… но может, вы к нам заглянете? У меня есть одна вещь, принадлежавшая брату. Хочу вам передать.

По эстакаде прогрохотала электричка. Под ней вдоль бетонной стены струился грязный ручеек. Привалившийся к стене бродяга с отсутствующим видом взирал на прохожих.

— Брат, будь он жив, наверное, отругал бы меня… Но когда у тебя мать на руках и помочь некому, тут уж не до нарядов.

Сестра Хирамэ никак не могла избавиться от чувства неудобства за свой наряд и за то, что ей приходится заниматься мелкой спекуляцией. Одзу вспомнил, как она выглядела в тот вечер, когда Хирамэ провожали в армию, как подливала гостям сакэ.

— Я слышал, что он умер на фронте, заболел… Что у него было? — спросил Одзу.

— Воспаление легких. Мы получили письмо от его сослуживца… По его словам, брат умер через два дня после того, как его положили в госпиталь.

— Значит… воспаление легких?

Одзу представил себе Хирамэ с его хилым сложением. Зеленых, неоперившихся первогодков, которых гоняют по холоду под открытым небом, в то время как «старики» греются в бараках у печек.

— В Корее зима, наверное, холодная.

Одзу непроизвольно вздохнул. Зимы в Дайрене стояли суровые, в Корее, видимо, тоже. Это была не просто низкая температура, холод причинял настоящую физическую боль.

— Он старался держаться изо всех сил.

У Одзу не находилось других слов утешения для сестры Хирамэ. По пути она прижимала уголок косынки ко рту, чтобы не разрыдаться.

Они пересекли выгоревший пустырь и направились к тускло освещенному бараку. Его соорудили на месте сгоревшего гаража, от которого остались одни стены, и покрыли оцинкованным железом.