Наследник Клеопатры

– К кому ты уже подходил? – поинтересовался Родон. Цезарион, ничего не сказав, только вздохнул. Ответ на этот вопрос, несомненно, мог привести к «Сотерии» и людям, которые на ней находятся.

– Я ни к кому не обращался, – твердо заявил он. – Я приехал в город сегодня около полудня и пришел к могилам своих предков, чтобы подумать о своих дальнейших действиях. Прикинь, было ли у меня время что-то предпринять. От Береники сюда путь неблизкий, к тому же я был болен – по твоей, не забывай, вине. Рана оказалась очень глубокой. Ты не знаешь, что стало с Филадельфом? Он еще жив?

– Жив, здоров и находится во дворце, – тут же откликнулся Родон. – Стража не сводит с него глаз.

Цезарион на несколько секунд закрыл глаза, чувствуя, как у него полегчало на сердце.

– Мне кажется, что с ним и близнецами остались прежние слуги, – продолжал Родон.

– А его кормилица? – оживившись, спросил Цезарион. Кормилица воспитывала Филадельфа с самого младенчества и во многих отношениях была ему ближе, чем мать. Никто не утешил бы его лучше, чем эта женщина.

– Сдается мне, что да. Император ничего не говорил по поводу того, что он собирается делать с детьми. Когда твоя мать была еще жива, он угрожал ей, что убьет их всех, если она наложит на себя руки, но не сделал этого. И сейчас уже понятно, что Октавиан не собирается убивать их. Сказать по правде, я не думаю, что он осмелится жестоко расправиться с ними. Все-таки они дети его зятя Антония, а к его армии сейчас присоединились тысячи людей, которые раньше поддерживали Антония. Ему, скорее всего, хватило волнений после Антилла. К тому же люди воспринимают такие вещи гораздо легче, когда город только что взят, чем когда прошел уже целый месяц.

– А что случилось с Антиллом? – с трепетом спросил Цезарион.

Старший сын Марка Антония от его жены-римлянки по имени Фульвия был примерно того же возраста, что и Цезарион, и они часто вместе сидели на уроках и выезжали на прогулки. Будучи мальчишками, они во многом соперничали, недолюбливали друг друга, но все-таки хорошо знали один другого.

– Ему отрубили голову, – помрачнев, ответил Родон. – Учитель Антилла тоже предал его: Феодор сообщил солдатам, где тот прятался. Юноша забежал в храм Цезаря в надежде на то, что это его спасет, но римляне вытащили его на улицу и убили. – Тяжело вздохнув, Родон замолчал, но после небольшой паузы продолжил: – Ты помнишь ту изумрудную подвеску, которую постоянно носил Антилл? Он говорил еще, что она приносит ему удачу. Феодор снял ее с его тела, и римляне, узнав об этом, распяли его.

– Распяли? – переспросил Цезарион, которого это известие повергло в больший шок, нежели известие о гибели Антилла.

Что ни говори, но Антилл, старший сын человека, который был главным соперником императора и авторитет которого все еще сохранялся среди солдат, представлял для новой власти определенную опасность. К тому же Антилл, как и сам Цезарион, только что достиг совершеннолетия. Вполне понятно, почему Октавиан приказал его убить. Что же касается Феодора, который обучал Антилла – и иногда Цезариона – риторике, то он был свободнорожденный гражданин Александрии, и его не должны были казнить, как раба.

– Распяли, – подтвердил Родон, криво улыбнувшись. – Никто не любит предателей.

– Тебя это удивляет? – в голосе Цезариона звучал сарказм.

– Я никогда не рассчитывал на то, что меня будут уважать за предательство, – ответил Родон, снова вытирая свой нос. – Но должен заметить, что вышло гораздо хуже, чем я предполагал.

– Но почему... Почему ты это сделал? – спросил Цезарион. Он снова почувствовал жгучую боль, смешанную с гневом и изумлением, которую ощутил в тот момент, когда понял, что Родон его предал.

– Во-первых, потому что у меня женщина и дети в Александрии, – ответил Родон с той прямотой и честностью, которые всегда нравились Цезариону. – Я не хотел бросать их и бежать в другую страну, Во-вторых... война была проиграна. Об этом знали все. Но у тебя было твердое намерение собирать войска и продолжать сражаться, а это повлекло бы за собой еще больше загубленных жизней и раненых, еще больше расходов на наемников в землях, которые и без того обездолены. Единственным человеком, который противился миру, был эмоционально неустойчивый мальчик, страдающий эпилепсией. Я думал, что действую во имя всеобщего блага.

– Что ты имеешь в виду, говоря «эмоционально неустойчивый»? – вспылил Цезарион.

– Было бы удивительно, если бы ты таким не был, – с грустью сказал Родон. Он встал, подошел к пруду и ополоснул в воде свою запачканную кровью руку. – С одной стороны, все ждут, что ты будешь вести себя как царь, а с другой – требуют полного подчинения. – Он вытер лицо влажной рукой и снова повернулся к Цезариону. – Иногда я пытался представить, каким ты будешь, если однажды и впрямь взойдешь на трон. И при мысли об этом мне становилось страшно.

На глазах Цезариона появились непрошеные слезы. Родон никогда раньше не высказывал своего истинного мнения об ученике, но более всего юношу поразил тот факт, что ему до сих пор небезразлично, что думает о нем этот человек.

– Этому нет никаких доказательств!

– Правда? Зевс свидетель, твоя мать часто пугала меня, а твой отец, вне всяких сомнений, был сущим чудовищем. Я знаю, что ты тоже читал его отчет об осаде Алезии[41].

Цезарион действительно читал эти записки, и они просто потрясли его. Цезарь осадил галльский город под названием Алезия. Чтобы сберечь запасы еды в городе, галльский вождь Верцингеторикс выдворил всех стариков, женщин и детей из города. Они умоляли Цезаря позволить им пройти через его войска – тот отказал. Затем с еще большей покорностью они попросили, чтобы он взял их в качестве рабов, – он снова отказал. В результате люди умирали от голода и жажды, находясь между двумя армиями, а он наблюдал за этим, не испытывая никаких душевных волнений и мук совести.

– Верцингеторикс был виноват не меньше самого Цезаря, – возразил Цезарион.

– У этого человека не было ни жалости, ни нормальной человеческой доброты, – тихо произнес Родон. – И твоя мать была ему подстать. Каким образом ты мог бы научиться чему-то, если у тебя не было в крови того, что заложено в любом нормальном человеке? А болезнь, которой ты страдаешь, съела бы весь здравый смысл, который в тебе был.

– А это ты называешь милосердием? – резко спросил Цезарион. – Оскорблять и очернять меня, когда я не только не могу тебе ничем ответить, но и не имею возможности даже убежать? Тебе, кстати, я никогда ничего плохого не сделал!

Родон безучастно посмотрел на него и снова вытер свой нос.

– Ты же сам спросил меня, почему я так поступил, – сказал он. – Я просто пытался объяснить.

Цезарион поднялся на ноги.

– Ты объяснил только то, что всегда резко меня осуждал, не говоря мне этого в лицо и не давая никакой возможности защитить себя. Однако и я в долгу не остался: я тоже заблуждался насчет твоей персоны. Я ведь очень любил тебя.

Родон поморщился.

– Я тебя тоже любил и, поверь, не хотел твоей смерти. Цезарион только презрительно фыркнул.

– Минуту назад ты поделился своими мыслями, признавшись в том, что на самом деле думаешь обо мне! Ты, наверное, хочешь сказать, что просто не хотел нести ответственность за мою смерть?

– Нет! Я надеялся, что смогу убедить императора пощадить тебя.

– Об этом не могло быть и речи, – со злостью в голосе заявил Цезарион. – Никогда! Он даже не осмелился бы провести меня за своей колесницей как пленника. Клеопатру – о да! – как злостную соблазнительницу римской добродетели, которая наконец-то смирилась. – Юноша тяжело вздохнул. – Это было бы великолепное зрелище, не правда ли? И дети Клеопатры – тоже весьма трогательно для улюлюкающей толпы. Но провести сына Юлия Цезаря в цепях вслед за колесницей, в которой едет внучатый племянник того же самого Юлия Цезаря, – это уже слишком. Он бы не посмел этого сделать!

– Они все говорят, что ты не сын Цезаря.

41

Имеются в виду «Записки о Галльской войне»