Страница 4 из 5
– Я живу в России, сударь, я здесь прибежище нашёл, сие я не забуду, и новой Родине моей благодарением обязан. Я русский подданный, хоть и с другой страной по крови связан. Как император наш велит, так означать Буонапарте буду! – Фабьен поднял главу с паролями такими пылкими, и взгляд его упал в лицо Кобылкина пунцовое от хереса двух рюмок. – Урожай грядёт отменный, и будет жатва золотой, прекрасной, коли, Бог даст, не будет града и погода будет ясной. Лишь в Ша̀ховке немногим хуже, но мы и там работу сдюжим. Смею надеяться, что соберём пудов по пятьдесят, а может и боле удастся взять. Михайло Семёнович должен быть доволен, доставит выгоды большие нынче поле, и цены радуют, покамест рожь в Москве не падает.
– Да, новости что надо, давно я ждал сего расклада, но только б не побило градом. Ну что ж, свезём в Смоленск, а может и в Москву, там подороже выйдет. Хотя тут надобно предвидеть! – Кобылкин потёр свои большие руки. – Ну будет, что за новые докуки? Рассказывай теперь, какая там история со старостою приключилась. Всегда мужик ведь был исправный, в деревне сила, услужливый да верный мне подавно.
Де Бомонт принялся повествовать о том, как староста клянётся животом, а безобразия цветут роскошным, пышным цветом: прижимки и мздоимство, злоупотребленья, воровство. Кобылкин морщился – да там на каторгу тянуло, от этого бесчинного разгула, но сора из избы он выносить терпеть не мог, хотя и был всечастно строг, но тут решил коротко:
– Ладно, я сам приеду, разберусь, надеюсь, я не ошибусь, покамест же давай пройдёмся да непременными заботами займёмся. Совета у тебя хотел спросить насчёт одной далёкой пожни. Нехлебородная она, ничто там не родится толком, уж я старался, знаешь, столько. Давай-ка, съездим, поразмыслим, а то вопрос сей больно долго виснет. Ты на мысли скор, порой идёшь наперекор, – Кобылкин теребил жилет, – так не умедли дать совет.
Де Бомонт, обиженный исходом разговора о старосте, принял такое предложение с радостью, и через четверть часа бричка унесла их далеко.
Мари с террасы провожала взглядом сколь могла, затем чаёк одна пила, привычно с книжкою сидела, играла с Мишенькой и колыбельную пред сном дневным ему напела. Но вот стала видна коляска в пыльной дали. Приехали, лошадку не щадя. Кобылкин и Фабьен, в дом входя, о чём-то шумно толковали. Михал Семёнович махал руками, как будто в бой он шёл с полками. Мари в дому не стала дожидаться, тут не хватало ей влюбляться! Она невидно для других, пока мужчины не проследовали в залу, скользнула тихо в свои личные покои. Послала девушку Анфису за тряпочкой и за водой холодной, и спряталася за болезнью модной: «У барыни мигрень, она у ней почти что каждый день». Гость огорчён был, но не муж.
– А, женские дела, загадки дамских душ, плетенье непонятных кущ, нам их николи в толк не взять, мой друг, – садясь в дубовый стул, кряхтя, сказал супруг, – у них что ни мигрень, то головокруженья, от них одно волненье. Да разве лишь они? Народец нынче квёлый, вот в молодые мои годы все были много здоровее. Сильнее, веселей, живее. Мать моя баклагу рейнского в жару всегда с собой носила, и за обедом хлебного вина – вот это была сила! И в добром здравии всю жизнь ходила! Эх уж былого карточные зданья, они всегда пробудят разные напоминанья.
Кобылкин сел за длинный на толстых и кургузых ножках стол, он украдал и полноту, и невысокий рост, хозяин дома будто в него врос. Расправил плечи широко, запрятал вниз брюшко и выложил на скатерть пред собой, огромные, в свинячий окорок, не меньше, толщиной, ручищи с короткими, мясистыми кистями. Кобылкин, сияя ко всему своею лысиной, похожим был (ну крест вам истинный!) на кряжистый, могучий дуб, что лета пышное зелёное убранство сменил на осени плешивое коварство.
– Так что давай-ка мы по хересу ударим! Война войной, а херес нам испанцы льют рекой! – Кобылкин потянулся правой клешнёй за синим восьмиугольным с хересом графином. – Чтобы здоровье нас не оставляло! И наши годы прославляло! Ох, слаб же я на херес, – Кобылкин перекрестился на икону, – что же, давай по старому по доброму закону за урожай поднимем и за твои успехи, чтоб не мешали нам природные помехи!
Фабьен отказываться не думал перед расставаньем, но и засиживаться не горел желаньем. К вину он не выказывал огромного старанья. В Коськове его ждали дела, оброк, крестьяне и поля. После третьей рюмки, почувствовав круженье в голове, подумал как бы не уснуть и, закусив лишь пирогом с щукой, засобирался быстро в путь. Чем чрезвычайно огорчил хозяина, тот уговаривал продолжить, но де Бомонт был непреклонен, мол, хлопоты коськовские спокою не дают, не может он рассиживаться тут, когда там жатва на носу вовсю созревшим колосом играет, поторопить бы надо мужиков. За сим откланялся и был таков, и долго-долго он в Чурилове не появлялся, де Бомонт Мари боялся. Что вновь оказия придёт её увидеть в живу. Ведь стоило глаза смежить, как она пред ним в мечтаньях представала. Такою как была, Фабьена память без провала.
Визит к французу и картина семейного союза
Вот минул год. Как прежде жизнь в Чурилове текла неторопливой речкой. Тут берег поворотный – весна, там остров с буйной порослью – лето. Главные вести для умов как завсегда – с полей, с лугов. И не вносили огорченья они в души поселян. Лето опять выдалось знатное: и солнышком землицу согревало, и дождиком полить не забывало. Рожь снова удалась и в поле ярким цветом колосилась, предвествовала добрый урожай, не отставали и овёс с пшеницей, для земледельца просто рай, а разнотравье пышное уже скосить успели в два приёма, давно такое не было ведомо! Сиречь сборы с полей обильностью пленяли, и более других удовлетворение имел чуриловский хозяин, хоть и бранил порой лентяев. Он каждодневно бричку запрягал, с инспекцией по нивам разъезжал, работам с замечанием внимал и хереса хлебнуть не забывал, да трижды с начала весенних страдных дел наведывался он в Коськово, и там не находил плохого, а оставался ублаготворённым, трудами своего француза удовлетворённым, нарадоваться всё не мог, как тот дела ему наладил. Правда, пришлось всё же уступить в деле со старостой. Кобылкин-то полагал за благо, чтоб староста не дозволял бурмистру в деревне верховодить лукаво, всё самовластно учинять, а барина о непотребстве извещать, коли такое будет. Но слишком далеко мужик зарвался и полностью проворовался. Евсеич был задвинут и принародно высечен без состраданья, преемнику, однако, в назиданье.
Мари скучала в уединенье сельском. Муж мало занимал внимание её, хотя и был ещё женой волнуем. Её по утру отмечал он поцелуем. Однако главное свершилось – наследник рос, страница новая семейной жизни растворялась. Перед Мари стоял иной вопрос. Ей скуку сельскую перебороть не удавалось, хоть для того Мария и погружалась в царство книжных грёз. На русском, чтение ей затруднительно давалось, правда, свыкалась долго и привыкла. Ну и без всякого сомненья, Мария в Мишеньке нашла отдохновенье. Он рос красивым мальчиком – милый, голубоглазый дитёнок с кудряшками златого цвета, с таких только писать портреты. Нянька Матрёна души не чаяла во вскормленнике своём, она любила его очень: «Вот, барыня, извольте, вот ваш ангелочек!» – говорила, приводя Мишеньку утром в залу. А тот как по сигналу бросался радостно на ручки к мамочке. Отца, правда, слегка боялся, уж больно строгим он ребёнку представлялся: увидит, пальцем погрозит шутливо: «Уж я тебя!», мальчонка голову пригнёт пугливо – и в маменькин подол. Родитель рассмеётся своим могучим басом, а сы̀ночка пуще того за ноги мамины хватается, напуганный отцовским гласом. «Ну ничего, я выращу из мальчика вояку, в строгости, не праздного гуляку, дайте срок» – пробасит тут Кобылкин и уйдёт. А мама Мишеньки лишь грустным взглядом проводит мужа, душою занедужа, ребёночка усадит на коленку, головушку ему погладит помаленьку.
А далеко, в имении коськовском, вовсю старался наш француз. В заботах ежечасных, в разъездах по полям шли его будни, лежал забот тяжёлый груз. Фабьен себя жалеть не думал, с утра в работу окунался наш герой со всех сторон, и, надобно сказать, усердствовал успешно он. Забыл Фабьен московский говорок, но в управлении любому мог бы дать урок. Нивы спелым хлебом радовали глаз, жатва доброй ожидалась, луга травой богатой покрывались. А мужики косили в срок, старались, превратности погоды им сильно не мешались. Коровы барские покормлены в достатке были, а бабы деревенские исправно за скотиною ходили. Но не токмо за произведениями хозяйства господского следил бурмистр, он понимал, что и холопам на потребу время нужно дать, чтобы своё, влекущее к их собственному благу, могли собрать, обмолотить и на̀ зиму надёжно сохранить. За то он мужиками уважаем стал, они сперва его прохладственно мусью прозвали, а уж попозже прозвище Фабьяныч дали, поелику отчество его природное, Гонзагович, казалось поселянам не христианским , а прямо-таки вовсе бусурманским. Ну а по фамилии француза величать не захотели, Фабьяныч мужикам чуялось всё ж ближе, по-соседски, чай жил Фабьяныч не в Париже, и видели ведь все и обсуждали меж собой: бурмистр их вставал с зарёй, и в хлопотах часы все проводил, чрез целый день, почти как брат-мужик, деля трудов обычный плен, но только не за плугом, не за косою, а за без роздыху разъездами, делами и счетами. И в меру ласки он являл коськовцам: не бранился, не трунил без лишнего резону, мог выставить им чарку в праздник, не жалел похвал, но спуску тоже не давал: «У Фабьяныча-то не забалуешь, такую-растакую, и не гульнёшь напропалую».