Страница 3 из 5
Фабьен склонился над тонкой дланью в изысканном лобзаньи и, чудны̀м неведомым свойством, лица Мари не покидая взором, коснулся лишь кончиков двух пальцев. Неловкость сотворилась под взглядом пылких глаз скитальца. Мари почуяла кипение вовнутри, там сердце восклицало: «Отопри!», как будто вырваться хотело, отринуть плен телесный. Однако смущения своего Мари сумела не предать в сём деле, лишь щёчек краешки приметно розовели. Как следовало истолковать сию манеру оказывать почтенье даме? Ведь так не лобызал никто ей рук устами. Иль показалось ей сие от вечной скуки? Она не знала этих штучек.
– Bo
«Он, право, впечатляет, и статурой, и манерами своими, и культурой, умением держать себя искусно да взором пристальным и купно грустным. Как повезёт его невесте. Да за такого любая бы пошла, коль воля бы родителев была. А я? – себя спросила Маша. – Я мужняя жена, прочь эти мысли, о сём я думать не должна. Но как мне жаль его, беднягу, так жёстко с ним судьба, как это… destin a decidé, хм… решила? Нет где же слово, где? А, обошлась, как обошлась судьба! Ведь он mérite un autre sort!13 Заслуживает он иной фавор! А тут судьба как приговор. В свои года он мог бы в гвардии служить, капитаном аль майором. В полковниках ходить он смог бы скоро. В Версале при самом дворе, командовать дворцовым караулом, иль строить батальон в каре, а он скот держит на хозяйственном дворе», – Мари вздохнула и направилась в покои.
Страдания души. Зато дела все хороши
Дом Михайло Семёновичем выстроен был, годов за тридцать до появленья в нём Фабьена. Тогда Кобылкин в отставку вышел по раненью, был обречён на мирное в глуши сиденье. В эпоху ту с подачи императрицы Катерины строить стали по античным образцам, российское барокко уж быстро затухало там. Помещик Кобылкин, бывая в столице, архитектурные новшества не оставлял без должного вниманья, придерживался в стиле он тогдашних мнений и воплощать старался их в именьи. Стеснённость скудных, однако, средств не позволяла развернуться, хоть отставной поручик и желал за модою тянуться. Лишь украшенные капителями колонны определяли, без сомненья, классические стили построенья. На них держалась крыша террасы перед входом, где любовалась Машенька заходом, а на крышу был выход делан из мансарды и ограждён решёткой от беды. Сотворились две террасы – нижняя и верхняя. И бо̀льших примечательностей оный барский дом чуриловский не числил. Первый этаж с широкой залой и задним флигельком-людской для слуг отличался одним пространством да и только, а небольшой второй посередине, со стеночкою тонкой, увенчан был зелёной треугольной крышей. Такой вот дом у барина чуриловского вышел.
Там, на мансардном этаже, Фабьен располагался на ночь в одной из гостевых. Их было две, светёлки для случайных визитёров, окошки выходили на фасад, а промеж ими для видов деревенских аматёров – широкая, стеклянная по верху, дверь, через неё в террасу проникали, что верхнею именовали. И вот, прошло уже немало часу Фабьен, уснуть не мог в ту ночь, смежить глаза было не в мочь. Лежал и размышлял, события не доставляли ведь покоя. Мысли ломились в голове изгоя. Родина, Франция, куда она движется в сей год, всё дальше от него иль наоборот? И долго ль ему изгнанником жить одиноким под небом не своим, далёким? Иль думать о женитьбе в чужой ему отчизне? По Франции тогда придётся справить тризну. Пусть и в чужом краю, но хоть не одному влачить существованье, уже не молод он, не долго ль длится ожиданье? Пора бы, пора, но это сон. Мечта. Фабьен мечтал с открытыми глазами. И представлял себе жену, детей, свой дом. Сказать легко жениться, но вот на ком? Кто взор свой остановит на таком? Он чужеземец здесь, в России, и пару затруднительно найти ему, французу-дворянину без земель. А посему … так долго ждать достойной доли! Да и к тому же он католик! Мещанку взять, придётся что ли? А он мечтал не о такой. Закрыл глаза и вновь Мари увидел: её десницу нежную, головку милую под шапкой золотых волос и взор очей глубинных, что взволновать сумел бы всякого мужчину. Дыханье стало учащённым, он был Марией восхищённым. «Ах, мне бы как Мари, пусть без достатка, без дорогих камений, я сам прожить смогу без нужд и без лишений!» Фабьен поднялся с ложа, накинул на плечи халат и, дом уснувший не тревожа, прошёл на воздух, на террасу, на полночный хлад.
Дверь затворив, вдохнул глубоко грудью. «О запах летних трав после дождя, как он мне дом родной напоминает, который бунтари уничтожают! Его уже не будет никогда! – Фабьен печально глянул на луну, висевшую на небе одиноко, её затягивало тёмной поволокой. – Вот так и я, я тоже странник вечный, всегда один и без любви, toujours tout seul, voué à être seul à vie14!» И он совсем один был в целом доме, уснувшем в сладостной истоме, замолкли птицы, исчезли комары и лишь кузнечики стрекочут до поры.
Мари, напротив, в тот летний вечер, не чета бурмистру, Морфею поддалась на удивление быстро. Она лишь на минутку заглянула в комнату ребёнка, головушку погладила тихонько. Дитя сопело сладко, лёжа на спине и улыбалося во сне. Мари вздохнула и в свою спальню повернула. Они с Михайло Семёновичем не делили ложе. Супруг не пожелал, ну и Мари, конечно, тоже. У себя она разоблачилась при помощи Дуняшки, перекрестилась быстренько на тёмный образок, чтоб в жизни добрый Бог помог, легла и тотчас Машеньку сморило. Сон был глубокий и без сновидений, лишь под утро Мари приснилось, когда светило в небесах уже родилось да поменяло ярко-рыжий свой восходный цвет на жёлтый. Сперва был конь мухортый, он вёз её в коляске старой и потёртой. И свёз к мужчине, она не знала по какой причине. Ах, вот причина сна! В том усыпленьи она была одна, с Фабьеном. Вдвоём они в огромном доме совершенно, и больше никого не представляла эта сцена. Сидели пили чай, Фабьен повествовал об чём-то ужасно несуразном, но удивительно прекрасном. Однако утром Маша и пары слов рассказа связать, как ни пыталась, не смогла, и самое виденье окружила мгла. Но ужас был не в этом, а в том, что лишь вдвоём в просторнейшем особняке они существовали. Ни слуг, ниже дворовых, ни мужа, ниже Мишеньки! Нет её нежной, сладкой вишенки! Его как будто бы украли! Вот так, но вскоре сон прервался. Фабьен ей руку целовал и взором целиком пронзить старался. Мари проснулась вся в поту холодном. «Ох, Боже, это сон! А Мишенька, где он?» Мари, нисколько не считаясь с тем, что она в ночной рубашке, то бишь одета не совсем, быстрой ланью рванулась в комнату сынка, довлел над нею сон пока. Но Миша улыбался и делал потягушки…
– Ну, здравствуй, Фабий! – Кобылкин де Бомонта как родного двумя руками сграбил. Короткопалые ручищи объяли де Бомонта так, что хрустнули все косточки, хозяин не слабак. – Ты уж прости меня, не встретил. Да, годы, понимаешь, а я и не заметил. Решил прилечь на часик, срок ведь малый, вздремнуть себе дозволил, а проснулся – уж светало! Вот так-то вот, годов уж мне немало!
Ну так, рассказывай, – гремел Кобылкин без особой остановки, – любо мне знать чертовски, как рожь на Заовражном поле, им раньше был я недоволен, а на Большом как уродилась, а в Ша̀ховке благоволит ли божья милость? По скольку с десятины хочешь взять? Как станет на твои глаза, почём продать? Да, слыхал ли ты, не упустил ли новость от вечной суеты? Супостат твой уж ныне не корсиканец кровожадный и не Буонапарте, Наполеоном теперь его нам звать велят! А мне, скажите, на кой ляд? И следственно, не узурпатор, а самый настоящий император! А государь наш так и вовсе его братом нарекает. Вот так-то, Фабий, перемена-то какая! Твой враг теперь – наш друг! – выпалил речь хозяин. – Внезапно всё переменилось вдруг!
Фабьен свой взор отвёл и, изучая кончики сапог, ответил:
12
Спокойной ночи, мадам!
13
заслуживает иной доли
14
Всегда совсем один, обречён быть всю жизнь один!