Страница 18 из 20
По пути назад Элизабет находилась в состоянии опустошения и преувеличенного спокойствия, которое всегда приходят за взрывом, и Шеннон спросила:
– Где раньше были все твои чувства?
Элизабет не ответила. Просто слегка пожала плечами и уставилась в окно на коров – их было голов двадцать – собравшихся вокруг одинокого чахлого деревца на лугу.
– Ты же понимаешь, все присяжные теперь уверены, что тебе плевать, что произошло с твоим сыном? Они хоть сейчас готовы приговорить тебя к смерти. Ты разве за этим туда пришла?
Элизабет задумалась, какой породы те белые коровы с черными пятнами – Джерси? Голштейн? И холоднее ли они на ощупь, чем темно-коричневые.
– Я всего лишь следовала твоим указаниям, – сказала Элизабет. – Не позволь им достать себя. Спокойно и сдержанно.
– Я имела в виду, не твори глупостей. Не кричать, не ругаться. Но не превращаться в робота. Никогда не видела столько выдержки, особенно когда слушаешь показания о гибели собственного ребенка. Это пугало. Можно иногда показывать людям, что тебе больно.
– Зачем? Какая разница? Вы тоже слышали показания. У меня нет шансов.
Шеннон посмотрела на Элизабет, закусила губу, свернула на обочину и ударила по тормозам.
– Если ты так считаешь, то зачем вообще все это? Зачем нанимать меня, заверять, что невиновна, зачем нужна защита?
Элизабет опустила глаза. Правда в том, что все началось с расследования, которое она начала в день после похорон Генри. Было столько вариантов: повешение, утопление, вдыхание угарного газа, разрезанные запястья и так далее. Она составила список за и против и выбирала между снотворным (за: безболезненно, против: смерть не гарантирована, велик риск реанимации) и ружьем (за: смерть наверняка, против: невозможно купить сразу), но тут полиция сняла подозрения с демонстрантов и арестовала ее. Когда прокурор объявил, что будет запрашивать смертной казни, она поняла: этот суд – лучшее искупление ее греха, необратимого непростительного действия, которое она совершила в тот день под влиянием сиюминутной злости и ненависти. С тех пор это мгновение раз за разом вставало у нее перед глазами, утром и ночью, во сне и наяву, лишая ее рассудка. Оказаться публично, официально обвиненной в смерти Генри, быть вынужденной сидеть и выслушивать подробности его гибели, а потом умереть от введенного прямо в кровь яда. Изысканная пытка – разве не лучше, чем легкая мгновенная смерть?
Но Элизабет так не считала. Она не могла объяснить Шеннон, что испытывала сегодня, заставляя себя смотреть всем в глаза, слушать каждое слово, видеть каждую очередную улику, и все время сохранять на лице спокойное выражение, опасаясь, что малейшее движение запустит эффект домино из эмоций. Жгучий стыд перед сотней людей, бросающих на нее осуждающие взгляды, как отравленные дротики. Принять и впитать вину. Проглотить, всю без остатка, пока каждая клеточка ее тела не взорвется. Она не была к такому готова; она этого жаждала, наслаждалась, не могла дождаться продолжения.
Элизабет промолчала, и Шеннон, очевидно, приняв молчание за покорность, поехала дальше. Минуту спустя она сказала:
– Кстати, хорошие новости. Виктор не будет давать показания. Он вообще не приедет.
Элизабет кивнула. Она знала, что это хорошо. Шеннон беспокоилась, что разбитый горем отец произведет сильное впечатление на жюри, но и радоваться его отсутствию не могла. Он не общался с ней с самого ареста, и, хотя это было ожидаемо, тем более у него куча дел в Калифорнии, новый дом, новая жена, новые дети, она надеялась, что хоть на суд над убийцей собственного сына он приедет. Она почувствовала, как горечь поднимается, змеей обвивает грудь, сдавливает сердце. Бедный Генри. Родился у таких жалких родителей. Одна несет ответственность за боль и смерть, другой слишком никчемный, чтобы об этом беспокоиться.
У Шеннон зазвонил телефон. Очевидно, она ждала звонка, поскольку ответила: «Получил? Читай вслух». Элизабет глубоко вдохнула. Запах рвоты ударил ей в нос, она открыла окно, но стало только хуже от смеси сладковатого запаха навоза снаружи и кислого запаха рвоты, напоминавшей протухшую китайскую еду. Она закрыла окно, как раз когда Шеннон положила трубку, и сказала:
– Тебе придется помыть машину. Запиши это на мой счет. Хотя, могу себе представить, как твой финансовый управляющий выясняет, почему чистка машины от рвоты входит в стоимость суда по делу об убийстве.
Элизабет засмеялась, в отличие от Шеннон.
– Послушай. Один из соседей семьи Ю был в суде, – тень улыбки заиграла в уголках ее губ. – Он рассказал кое-что, что до сегодняшнего дня не считал важным. Я запустила расследование, и мы кое-что нашли. Я не хотела ничего рассказывать, пока не было доказательств.
Где-то снаружи коровы мычали в унисон. Элизабет сглотнула. Уши у нее навострились.
– Демонстранты? Вы что-то узнали? Я же говорила обратить на них внимание, я знала, что они…
Шеннон покачала головой.
– Не они. Мэтт. Он лжет. Я могу это доказать. Элизабет, у меня есть доказательства, что кто-то другой намеренно развел огонь.
Суд: день второй
Вторник, 18 августа 2009
Мэтт
Он думал, сегодня будет легче, чем вчера. Все рассказав, он почувствовал себя опустошенным, как бывает, когда его вырвет с перепоя.
Но снова подойти, снова встать к барьеру, поднять голову оказалось тяжелее. Столько людей гадали, почему он, здоровый молодой парень, доктор, в конце концов, позволил маленькому мальчику сгореть заживо у него на глазах?
– Доброе утро, доктор Томпсон. Я Шеннон Ог, адвокат Элизабет Уорд.
Мэтт кивнул.
Шеннон сказала:
– Я хочу высказать соболезнования по поводу того кошмара, который вам довелось пережить. И заранее извиняюсь за то, что вам приходится снова все вспоминать в таких подробностях. Я не намерена вас расстроить, всего лишь хочу докопаться до правды. Если вам потребуется пауза, дайте мне знать, в любой момент. Хорошо?
Мэтт почувствовал, что челюсти расслабились, и вопреки своей воле улыбнулся. Эйб закатил глаза. Ему не нравилась Шеннон. Он описал ее как «шишка с пафосной фабрики адвокатов», и Мэтт ожидал увидеть юриста, как в телешоу: волосы, собранные во французский пучок, юбка-карандаш, стилетто, загадочная улыбка, божественна как ад. Но Шеннон, наоборот, походила на добрую тетушку, очень ласковую, в помятом свободном костюме, с расплывчатым пятном седеющих волос по плечи. Заботливая, с щедрым бюстом, типаж не роковой женщины, скорее кормилицы. Эйб предупреждал, что она – враг, но Мэтт так нуждался в нежности со стороны женщины, что поддался.
– А теперь, давайте начнем с простого, – сказала Шеннон, приступая к самому главному. – Можете отвечать просто да или нет. Вы видели, как Элизабет поджигает что-либо в окрестностях Субмарины Чудес?
– Нет.
– Вы видели, как она курит или держит сигарету?
– Нет.
– Вы видели, как курит кто-то, связанный с сеансами ГБО?
Мэтт почувствовал, что лицо у него горит. Тут надо полегче.
– Пак не разрешал курить рядом с ГБО. Все мы это знали.
Шеннон улыбнулась и подошла поближе.
– Получается, на мой вопрос ответ нет? Вы видели кого-нибудь на территории Субмарины Чудес с сигаретами, спичками или чем-то аналогичным?
– Да. То есть, нет, – сказал Мэтт. Он не лгал, технически ручей тек за пределами «территории», но сердце у него все равно заколотилось.
– Известно ли вам, чтобы кто-либо из имеющих отношение к Субмарине Чудес курил?
Мэри сказала однажды, что Пак предпочитает «Кэмелы». Но тут он напомнил себе, что ему этого знать не положено.
– Не могу сказать. Я видел их только на сеансах, где курение запрещено.
– И правда, – Шеннон пожала плечами и прошла к своему столу, словно это были лишь протокольные вопросы, от которых она не ждала никакого результата. На полпути она обернулась и бросила как бы невзначай:
– Кстати, а вы курите?