Куча

Володя Злобин

Куча

<p>

— Мы будем торговать говном.

— Как торговать!? — воскликнул я.

То есть само говно вопросов не вызывало.

Илья опёрся на руль, лениво стекая с него толстыми, уверенными в себе пальцами. Они прямы и надуты, с выступающими на мизинцах ноготками. Скоро у самых казанков появятся перстни, сначала первый, в память о чём-то, затем второй — присмотренный для красоты — и меня перестанут приглашать в эту большую, удобную во всём машину.

— Говно — тема выгодная. Главное подсуетиться, а там хоть целый день катайся к бабкам по огородам.

Илюха рассказывает о радости говнозёма по пути, когда двери защёлкнуты, а мокрое по весне шоссе летит брызгами. Мне некуда деться: вызванный на поговорить, я пристёгнут к товарищу, который едет толковать насчёт перегноя. Сейчас сезон, дачники спешат угрохать деньги в свои помидоры, и им нужны циклопические дозы чернозёма, перегноя конского и обыкновенного, навоза, перепрешки, коровяка, гния, умёта, просто дерьма... От перечисления берёт лихая гордость: пусть живём так себе, зато какое богатство языка, когда дело касается распада и гнили.

— А где затариваться будем? — спрашиваю я, — Нужен уверенный в себе поставщик.

Я спросил это ради Ильи, который потянулся за сигаретой и начальственно закурил. Парню хочется быть впереди, весить больше, значить и располагать, и своё восхождение он решил начать с самого низа, с говна, благоухание которого он развезёт по дачам и загородным домам. Он был рождён для этого, ещё в детстве первым вскарабкивался на горку, и теперь обязан вложить приобретённые навыки в настоящее дело. Илья крепок, среднего роста, покат, потихоньку превращается в переваливающийся русский валун, который любит задевать тебя плечом на улице. От пива и шашлыков юность сбежала, и тело потекло, заструилось волнами тягучего мужского сала. Илья сидит в кресле широко, ему не хватает этого кресла, локоть часто залезает ко мне, не так, чтобы унизить, а так, чтобы проверить себя. Его тело, пальцы и руки — это вот то мужское, что ворчит, сигналит, отодвигает в очереди, кричит 'Майна!' и любит шумно отдохнуть на природе. Даже передвигаются такие мужики, широко расставляя ноги, и яйца у них раскачиваются, как маятник Фуко.

— Понимание я уже установил, — Илья устало затягивается, будто после долгих бессонных ночей всё-таки вышел на потерянного связного, — но там свои нюансы имеются.

— Какие ещё нюансы? — с подозрением интересуюсь я.

— Не мы одни тему просекли. Много кто в очереди на говно стоит.

Мы... как тепло это слышать! Я знаю подобную дружбу — дружбу покровительства, когда сильное и тугое покрывает слабое, узкое и невысокое. Это не дружба, конечно, а так — шефство. Но ведь и оно порою приятно.

— Там что, может ещё и не хватить?

— Говна вечно на всех не хватает, — Илья выкидывает бычок в окно и поясняет, — в общем, есть одна тётка...

Я пропускаю подробности мимо ушей. Меня занимает тётка, точнее то, как Илья, засмотрев даль, поведал о ней. 'Есть одна тётка' — это отголосок ушедших знахарок, травниц, колдуний, настоящих, а не тех, газетных, которые в наш подлый век занимаются всё тем же: обнаруживают скрытые свойства предметов. Это особенный самогон, волшебная примочка (часто из того же самогона), соленья и варенья, постоялый двор, баня, здравница, огород, соляная пещера, гордые белоснежные козы, сметана, в которой ложка стоит, и конопля в два человеческих роста. Там, где другие пройдут, такая тётка обязательно что-нибудь увидит и сделает из увиденного то, о чём начинают рассказывать с уважительного: 'Есть одна тётка...'.

Тётка имела выход на конюшни, которые всеми силами старались избавиться от отягощавшего их навоза. Его требовалось утилизировать по правилам, к тому же он занимал драгоценное место и непрерывно увеличивался в объёмах. Доход от продажи навоза был бы копеечным, тогда как штрафы за его залежи астрономическими, поэтому конюшни отдавали навоз задарма. Тётка свозила добычу на огороженный ею пустырь, где перемешивала опилки, солому и конский кал в огромную кучу, которую оставляла перепревать на пару лет. К весне поспевала одна из заготовленных куч, устраивался аукцион, и счастливчику доставалась целая гора дешёвого конского перегноя, которую он спешил развести с наценкой. За эту кучу мне и предлагал побороться Илья.

— Хорошо, но чем я могу помочь? — всеми силами мне хочется увильнуть от судьбы, которую сулит куча, — Ты же знаешь, я в таких делах не силён.

'Не силён' — это значит жертва, обуза, лох. Но мы взрослые люди и потому говорим намёками.

— Качать буду я, — успокаивает Илья, — ты посидишь в машине, чтобы было видно, что я не один.

— Взял бы пацанов каких лучше...

— Да они отморозились!

— Почему?

— Да там... Им по работе там нужно.

— По работе? Слушай, ты же сам нормально зарабатываешь. Зачем тебе ещё и говно?

При мне Илья говорил, что получает семьдесят, если бы я пришёл с другом, он объявил бы, что зарабатывает девяносто, ну а будь нас трое, мы бы услышали про все сто. Но я здесь один, и понятно, что Илья взял меня именно в этом смысле — только как довесок, чтобы казаться чуть больше и не повернуть назад, не ополовиниться в моих глазах из машины.

— Знаешь, многие предвзято к говну относятся, а я не понимаю пренебрежения. Деньги не пахнут. Пётр Первый же сказал, да? Западло вышибалить или барыжить в три цены. А здесь никакого убытка. Говнозём — во, в руке подержать приятно. Если надо, я сам на отгрузку встану. Лопатой-то поработать, да? А то народ забыл уже, как деньги достаются. Сидят в офисе на этом своём крутящемся стуле. Вертятся как на карусели, бумажки туда-сюда, мышкой шур-шур... Вот кто настоящим дерьмом занимается.

Илья протягивается к окну, разгоняя пространство. Я вжимаюсь в кресло, давая проход загорелой волосатой руке. Такие люди успевают быстро загореть, их запекает собственный жар, и я правда во всём с Илюхой согласен — просто я немного боюсь. Я смутно догадывался, что смысл игры в кучу-малу не в том, чтобы победить, а в том, чтобы стать её частью.