Всё предусмотреть

На землю легли слой клеёнки, мешки с мусором, инструменты, клеёнка, труп.

Взяв телегу, Вова занёс её в ближайший осинник. Туда же отправилась плёнка и мешки с мусором. Подумав, он положил до кучи и инструменты.

Вдалеке, чередуемый деревьями, показался свет фар. Заскулив, Вова схватил покойника и потащил его в заросли. Тело обильно собрало листву и зацепилось за корень. Вова взвалил труп на плечо, но парня перекосило, и он страдальчески упал на одно колено. Свет приближался. Тогда Вова взял труп на руки, как ещё берут невесту, и понёсся прямиком в кущу. Она принялась радостно хлестать ветками по лицу. На волосы налипла густая паутина, и Вова запоздало понял, что бежать нужно было не туда, где деревья, а туда, где есть уклон, чтобы фары не высветили тощего бородатого парня и его возлюбленную. Уклон же, наоборот, был в горку. Стало ощутимо светлей. Подвывая от тяжести покойника, Вова с грустью подумал о телеге, которую наверняка заметят в осиннике. Почему-то больше всего было жаль не себя, а телегу. Это расстроило так сильно, что Вова бросил тело и опустошённо упал на землю.

Машина прошуршала где-то вдалеке, за несколько поворотов.

Мёртвый мужик был этим весьма доволен и насмешливо таращился на своего компаньона. Захотелось сказать что-то хлёсткое, но из головы всё не шла телега. Пришлось сходить проверить – на месте ли родимая, не торчит? Потом Вова решил найти подходящее место. Такого не было. Везде было сухо, везде было на виду. Повсюду в поисках опят могли пойти люди. Кое-как Вова отыскал полузаросшую канавку, оставшуюся от когда-то проложенной просеки. Там ещё просматривался длинный противопожарный ров, отделявший участки леса. Теперь их соединял плотно просеявшийся березняк.

Сначала Вова притащил инструменты. Затем тело.

Сложив из них трофей, парень внезапно понял, как он устал.

Он был весь липкий, холодный, остывший, мочевой пузырь раздулся от гордости, внизу живота накопилось возбуждение жизни, захотелось жирно поесть и опорожнить кишечник. Физиология набросилась с наивной открытостью, которую Вова должен был разжать через все свои отверстия, и эта природная грубость, нагнавшая его вместо людей, застыдила парня, но не так, как стыдят приличия или мораль, а чем-то более редким и древним. Это был стыд живого перед мёртвым, стыд миметический, неуместный стыд подражания, когда понимаешь, что мёртвый уже не сможет ничего за тобой повторить. Это всё равно, что ходить колесом перед парализованным или весело болтать с тем, кому отрезали язык. Стыд был телесный, откровенно намекающий на кипучие жизненные процессы. Возбуждение, намокание, увлажнение, сжатие – было стыдно делать всё, чего не может делать труп.

Вова облегчился вдалеке, под соснами.

После он стал копать могилу. Слежавшаяся серая земля крошилась от острых ударов. Сапёрная лопатка, вроде бы предназначенная для того, чтобы ломать грунт, пела, ударяясь о пыльный камень. В воздух летела сухая крошка, там же шелестели падающие листья. Как только удалось снять твёрдый верхний слой, пошли корни. Вова долго рубил топором толстые сукновальные пальцы, сцепившиеся под землёй в какое-то гимнастическое упражнение. Затем – снова слой земли, теперь чёрной, и снова корни, более влажные и плотные. Снова летела пыль и мокрая землистая щепа.

Её потом пришлось долго собирать.

Когда показалось, что могила готова, Вова уложил туда труп, и выяснилось, что надо глубже. Было странно вытаскивать труп из могилы, как будто совершая что-то противоестественное, вроде обратного рождения. Тело зацепилось о недорубок и тянулось вниз, в отдохновенную тьму. Вова тянул обратно, словно был только что родившей матерью.

Могилу пришлось расширять ещё с час. Может быть больше. Наконец, труп лёг в более-менее глубокую яму. Вова подогнул телу колени, возвращая его в первичную позу. Сел, оценивая работу. Нужно было копать ещё, чтобы покойного засыпал хотя бы метр земли, но копать уже не было сил. Почудилось, что тело легло как-то неправильно. Вова долго его перекладывал, поворачивал на бок и даже смешно положил на живот, стараясь углубить несчастного в землю, а затем плюнул и просто встал на него, утрамбовывая ногами.

Тело сразу как-то осело, впечаталось.

Закапывалось намного быстрее. Приятнее. Когда могила была кончена, осталось ещё много бесхозной земли. Пришлось насыпать горкой. Затем утаптывать. Даже прыгать. Когда Вова приземлялся, то чувствовал, как сам немного уходит в почву. Там, в глубине, неправильно раскрытый рот забивался землёй. Её не хватило, понадобилось накопать в стороне. И снова прыгать, уничтожая мякину. Стало твёрдо. Вова лопаткой срезал следы от ботинок, пообещав выкинуть их. Затем долго хлопал лопаткой по земле, будто аплодировал трупу. Отошёл в сторону, присмотрелся.

Сквозь не отступившую ещё ночь на серой земле виднелось тёмное пятно. Оно хоть и пряталось в небольшой, выглаженной уже канавке, беспощадно бросалось в глаза. Вокруг царил беспорядок. Порубленные корни, вытоптанности, следы: земля валялось как что-то рассыпанное.

Вова взял в руки веник и смёл всё на могилу. Получилась плешь, куда в насмешку упал единственный жёлтый лист. Вова вооружился отпиленными граблями и пошёл в березняк, где осторожно, чтобы не создать лакун, нагрёб опавшей листвы. Её было мало, деревья ещё не разметал ветер, и собирать пришлось долго. В канаве листва рассыпалась густо, с избытком, и Вова веников разогнал её по округе.

Смотрелось неплохо.

Подозрительная чернота больше не проглядывала. Вова отошёл подальше, а затем двинулся прямо, изображая грибника, который хочет что-то найти. Он не знал, как всё будет выглядеть днём, поэтому намеренно шарил по канаве взглядом. Увиденное не понравилось.

Осень была ранняя, зелёная, и слишком многое бросалось в глаза. Ещё бы недельку, пару хороших дождей и листопадов, чтобы всё взмокло, перемешалось, сцепилось и начало перегнивать... а это.... это слишком искусственно, видна нарочитость. Но не перекапывать же, верно? Вова потянулся в карман за светом, и сразу почудилось, что он похоронил труп вместе с собственным телефоном и нужно срочно раскапывать, проверять. Дёрнулся не чтобы разрыть, а так – унять порыв – и опомнился. Отвесил мысленную оплеуху.

Стало стыдно из-за того, как Вова обставил похороны мертвеца. Тот действовал прямо, напористо, а в ответ получил сотню ужимок, приседаний и оглядываний. Особенно ужасал веник в лесу – он намекал, что прятки были продуманы до мелочей, до ненормальной гладкости. Вся преступная шершавость оказалась вылизана и удалена. Вот отчего было стыдно. Нужно было плюнуть, взять лопату, выкопать, положить, закопать – всё. А тут мельтешение, будто тот, кто остался жив, был намного ценнее того, кто умер. Муравьиная суета заставила почувствовать себя маленьким, униженным, боящимся наказания. Но не хотелось не столько в тюрьму – про неё не думают первой – в первую очередь не хотелось отлучаться от быта, дивана, не хотелось дисциплин, усилий, кабинетов, опросов и предъявления документов. Не хотелось объясняться с матерью, выключенного компьютера и потери навсегда недочитанных книг. И то, что желание простого покоя перевесило чью-то жизнь, стыдило вдвойне. Самого убитого было ничуточки не жаль, но бесконечно жаль было себя – опять же, не из-за ситуации, а из-за того, что Вова к ней оказался не готов. Зачем-то стал изворачиваться, думать. Не смог ответить на целое целым.