Утопленник

– Кушай, сынок, – почувствовав неладное, сказала мать, – ты нам ничего не рассказываешь. Что у тебя в жизни происходит? А то раньше про школу спрашивали, а теперь всё, почти каникулы. Надумал, куда поступать будешь?

Точно! Можно же успеть поступить! Никто не будет искать в городской общаге!

– Сына, если не надумаешь в институт, можно в хорошую часть или сразу в военное училище. Всё-таки армия есть армия. Главное, запомни – ты ей нужен, пока руги-ноги на месте, а как вышел в тираж, катись к такой-то матери на весёлом катере!

– Хватит ребёнка пугать! – наиграно возмутилась мать, – Сыночка, ты бы девушку себе нашёл... пора бы уже. А там институт, книжки твои наконец пригодятся.

'Уже пригодились, матушка', – подумал Лёша.

– Жениться надо на сироте и лет под сорок пять! – отец счастливо захохотал, и перед ним стало неудобно.

Лёша любил родителей, но сейчас от этой любви было стыдно. Он подвёл их, подвёл навсегда или на долгие годы, а родители, ещё не зная этого, спрашивают и смеются. Сказать, что их сын только что убил человека...? Почему не ранил? Потому что ветер стал тёплым от шёпота, и чётче прорезались предметы, мир надвинулся и задышал.

– Сына, подработать не хочешь? Грузчиком на лесопилке.

– Ему там пальцы отрежет! – вмешалась мать.

Лёша понимал, что за ним уже выехали, что суета на улице хочет разбить не соседские, а только их окна, что мирный вечер на кухне, где под люстрой сгорал мотылёк, вот-вот кончится. И не помогут здесь ни батины сослуживцы, ни мамин борщ.

– Сына, ты куда?

Лёша выключил свет и, не раздеваясь, бухнулся на кровать. В темноте было слышно, как гудел посёлок. Хлопали двери, кто-то пронзительно засвистел, и тут же зарыдала неизвестная баба. Болезненно зачихал мотоцикл. Лёша решил ничего не делать. Пусть они сами ворвутся в дом. Так будет проще. Правильнее. И всё же... не накрыться ли одеялом? Могут и не найти.

Взгляд остановился на полке с книгами. Лёша освободил её от школьной программы и поставил туда Ницше в дешёвой обложке, Берроуза, пару европейцев и несколько классиков, грозивших обрушить полку. Стало горько – он мог никуда не пойти, а просто лежать и читать книги. Всё равно виноват Илья, который послал того пацанёнка. Это не Лёшин косяк!... Интересно, писал ли Сэлинджер о том, как в русских моногородах спрашивают за косяки? Захотелось обменять десять прочитанных книг на свободу. Почему-то подумалось, что если отказаться в голове от десяти прочитанных книг, если напрочь забыть их, как иногда забывают любимых, то и его, Алёшу, простят, будто ничего не было. Отмотают время назад или сделают вид, что в тот вечер просто светила луна. А книги, тю... пустяк. За две недели наверстать можно. Правда, хорошо бы Толстого не потребовали или Достоевского. Они большие, долго отчитывать.

На потолок лёг синий отблеск. В дверь забарабанили. Раздался недовольный, а потом смиренный голос отца. Вскрикнула мать. По полу застучали тяжёлые ментовские ботинки. Зашуршала рация. Оставалось подождать совсем чуть-чуть, и это 'чуть-чуть' тянулось целую вечность. Так, во всяком случае, хотелось верить. Ведь тянется не вечность, тянется – человек. И Лёша не выдержал. Он бросился к окну, свернул голову шпингалету и выпрыгнул в ночь.

– Стоять! – прогремело сзади.

Лёша пересёк двор, одной рукой схватился за доски и перемахнул забор. На мгновение, когда ещё находился в воздухе – скосил взгляд. На кухне беспомощно заламывала руки мать. Наверное, думала, что если угостить наряд борщом, её сына не заберут. Батя, наоборот, размахивал руками и что-то втолковывал менту в бронежилете и с автоматом. Махал не для того, чтобы вытащить из передряги Лёху – махал для себя, чтобы никто не смог усомниться в его силе и мужиковатости. Из комнаты, откуда только что выскочил Лёша, таращился второй мент.

– Стой, дура! – крикнул он.

И Лёша побежал.

По-бег: двухтактно стучит сердце.

По. Бег.

Кровь разошлась по телу бешеными толчками, и та мятная немота, с которой начинается любой побег, исчезла. Лёха пересёк две улицы, перепахал столько же участков и оказался один. Тело трясло, грудная клетка судорожно отталкивала темноту. Погоня как будто отстала. Мысль звучала убедительно: Алексей пробежал всего ничего, а раз даже этого оказалось достаточно, значит его уже никогда не найдут.

Из-за поворота вынесся бобик. Как-то разом вспыхнули ближайшие окна. Лёша нырнул в проход между домами. Взгляд успел зацепиться о высветившуюся в одном из окон семью. Там тоже был паренёк, и тоже была ложка, не донесённая до рта. Лёше захотелось стать не этим парнем – велика честь, такого бы никто не предложил – а хотя бы той алюминиевой ложкой. Пусть его иногда забывают в банке с вареньем, пусть облизывает беззубый дед – вон он кушает себе на грудь – что угодно, только не тюрьма.

Лёша бежал по узкой дорожке, которую с двух сторон подпирали заборы. За ними шумело. В погоню включились пацаны. Они тарахтели на мотоцикле где-то сбоку; не попадаясь на глаза, мчали по параллельной улице, то ли загоняя, то ли просто рассекая в своё удовольствие.

– Убью, су-у-у-ка!!! Взъебу, с-у-у-у-ка!!! – завыл какой-то мужик.

'Его батя', – ёкнув, подумал Лёша. 'Су-у-у-у-к-а!', – донеслось в ответ. Может, мужик сошёл с ума, вообразил себя пароходом или крутил в голове ту авиационную штуку, которой отпугивают ворон. 'Су-у-у-у-к-а!'. Крик прокатился по всему посёлку, отгремел в цехах развалившегося предприятия и утонул в пруду.

Мотоцикл зарычал злее, будто ему добавили октановых чисел.

Менты куда-то подевались.

Алексей бежал, как бегут всего раз, когда мышцы истомлены молочной кислотой, а хрип жжёт грудину и кажется, что жизнь сейчас выкипит, изжарит саму себя и заодно все обрушившиеся на неё несчастья. Только пробеги ещё десять метров. Дотяни вон до того штакетника, и преследователи остановятся, кувыркнутся, исчезнут как в сказке, а там, если поднапрячься и пробежать ещё, ускоришься настолько, что сможешь отмотать время назад и не совершить той глупости из-за которой всё началось. Вот почему Лёша не останавливался. Он топтал первые слабосильные всходы и сгибал рабицу в задумчивую параболу.