Ветрянка

– Хватит.

Никто не смел посмотреть на начштаба. Даже Румянцев уткнулся в стол. Только Грин тихонько хихикал. Золотарёв сначала побурел, затем посерел, затем поделил лицо на примерно одинаковые зоны оккупации и заорал:

– Если ли здесь хоть один нормальный человек!? Я ничего не хочу знать ни про мальчиков, ни про их дудочки! Что я доложу президенту!? Что страну раздел пастушок с фитюлькой? Мне нужна правда! Грин, вы! Что вы скажете!? Вам есть что сказать?

Румянцев умоляюще посмотрел на друга. Тот пользовался уважением. По плану полковника, Грин должен был поддержать доклад Румянцева и склонить к нему остальных офицеров, перед которыми не устоит начштаб.

– Ну же, Грин! Вам есть что доложить?

Грин поднялся с места. Виктор повернул голову направо, перемахнув бесцветным взглядом ряд поседевших макушек. Золотарёв требовательно смотрел на Грина и тот просто, без обиняков сказал:

– Говно вы, товарищ генерал

Повисло тишина. Затем кто-то опомнился и крикнул:

– Форточка! Закройте форточку!

Золотарёв снова побледнел, затем побагровел и процедил:

– Мне кажется форточка здесь ни при чём.

И побледнел ещё больше.

Грин опомнился слишком поздно. Он хотел сказать совсем не это. Майор хотел поддержать Румянцева, но очерченный план стёрся, как стирается карандашный рисунок, и с губ слетела правда другого рода.

– Позвольте, товарищи офицеры, – с места поднялся полностью серый подполковник, – я тоже хочу сказать. Вернее, я это давно хотел сказать и не мог. А вот теперь почему-то могу. Вы, товарищ генерал, полное говно. У вас и удостоверение есть.

– Что? – Золотарёв охрип от бешенства, – Я – говно?

– Ещё какое, – тихо пропищал Румянцев. Голос не подходил к крупной, раздутой фигуре.

– Если позволено будет доложить, – продолжил кто-то, – то вас, товарищ генерал, в солдатском сортире сделали.

Грин не понимал, что происходит. Ему самому нестерпимо хотелось заорать, чтобы начштаба метнулся устроить парад в ватерклозете, но Грин не понимал природы этого желания. Оно возникало не от объективной человеческой потребности, а как будто извне, из того, что не входило в человеческое тело и потому оставалось необъяснимым.

– Золотарёв, – неожиданно полилось из Грина, – очень древняя фамилия. Происходит от ремесла золотарей, занимавшихся вычерпыванием выгребных ям. Товарищи офицеры, как мы могли этого не замечать? Нами командует говночист.

Несколько секунд офицеры оценивали оперативную обстановку.

– Арестовать говно! – проревел Румянцев.

Серые мундиры ринулись на опешившего Золотарёва.

Когда Грин покидал штаб, вооружённый пост у входа был пуст. Здание выло, подобно ветру в трубе, и коридоры протягивали редкие выстрелы. Майор взял с вахты учётный журнал, скатал его в трубочку и заклинил дверь. В щель второй двери, поставленной недавно, Грин затолкал свой свёрнутый китель.

Радостный поющий ветер ворвался в мрачное министерство.

В тот день в городе прошли первые беспорядки.

С утра на улицы вышли люди, потребовавшие от властей обнародовать правду. Многие считали, что государство скрывает факт катастрофы на каком-нибудь тайном производстве. Полиция и митингующие одинаково были облачены в подобие скафандров: одни напирали на других, и, казалось, что на орбите поссорились космонавты. Когда плакаты на длинных древках начали превращаться в просто древки, в разгорячённую толпу врезалась ещё одна толпа. Её вёл худой бородатый человек со сбитым на бок носом. Он был в одних ботинках и трусах, и всё его воинство, состоящее в основном из парней, тоже было в ботинках и трусах. Голые руки сжимали зубила, багры, клещи, ножи. Без всякого вводного слова обнажённые напали на митинг. Их врагами была не полиция и не те, кто с ней боролся. Врагами были одетые. Багры цепляли полицейских, утягивали их в кучу голых визжащих подростков, где те, неумело работая кузнечным инструментом, быстро выковыривали человека из пластмассовых лат. Протестующие в ужасе разбежались. Запоздало заработал водомёт, а потом засвистели резиновые пули. Нудистов откинули, вслед им полетели дымовые и газовые гранаты, но ветер вдруг переменился, окреп, и снёс ядовитое марево на полицейских, у многих из которых уже были сорваны противогазы. Из слезящегося вихря вынырнул худой вожак с длинной загнутой палкой, похожей на острый коготь. За бородачом вынырнула израненная, покалеченная, но невероятно счастливая армия.

Раздетых посеревших полицейских выстроили в шеренгу.

– Я не буду изгаляться – меня зовут Чернов, – представился бородач, – и я вам кое-что расскажу.

Избитые полицейские смотрели хмуро, исподлобья. Голая братия раздела их, и ветер мгновенно обесцветил тех, кто так долго от него прятался. Чернов, ещё больше похудев со времён репортажа, размахивал перед строем клюкой.

– Что вы подумали в тот день, когда увидели, как ветер забирает цвет? О, вы тут же бросились искать бабушкин халат. Вы не хотели расстаться с загаром. Вы боялись ожогов и пигментных пятен. Вы смотрели на экран и верили, что это просто сбоит электромагнитный спектр или чем вас ещё успокаивали эти колдуны!? Но раз дело в спектре, то кто ответит мне, почему всё превращается не в красный, не в синий, не в зелёный, а в серый цвет!? Ведь он, как учит мать-физика, как раз вне спектра! Что же в таком случае остаётся делать? Только одно. Не верить своим глазам!

Чернов, постукивая клюкой, добрался до конца шеренги и повернул обратно.

– Знаете, кто не поверил своим глазам? Вернее – вашим? Дети. Вот они, рядом со мной. Они победили вас, потому что ничего не боятся. Во все времена у всех народов самые отчаянные армии – это дети. Они ещё не догадываются, что могут что-то потерять.