Бурундук

Коля был крупнее, старше и к тому же с палкой – в таких ситуациях аргументы обычно не действуют. К лицу его уже приливала кипучая мужицкая жидкость, и даже уши побагровели.

– А вам что, бурундука не жалко? Он же умрёт там.

– Мне? Жалко. Мне вообще всех жалко! Всех люблю, спать не могу. А ты? Ты, Ваня, всех любишь? Свинюшек там? Петушков?

Иван понял, куда клонит собеседник и пожал плечами:

– Ну ем я мясо, и что? Это другое...

– Нет, Ванечка. Не другое. Это то же самое. Значит, куриц тебе всяких не жалко, дошик себе, значит, с коровой завариваешь, а за хомяка жопу рвёшь?

– Слушайте, что вы вообще раскричались? Вам-то что? Я что-то у вас украл, что ли? Или поцарапал? Я даже к вам пришёл, предупредил заранее. Любой нормальный человек просто бы кивнул, помог бы. Какая вам вообще разница, торчит из забора палка или нет? Вам, блин, соловьи спать не мешают?

– Какие соловьи, что ты несёшь вообще! – Николай взмахнул увесистым обломком, – Если бы ты мне забор поломал, я бы тебя вообще убил.

– Ну я и вижу, что с вами не в порядке всё, – голос Ивана окреп, – вы из-за палки в заборе пришли к пацану разбираться, который вас в два раза младше. Это вообще нормально? Может, вы и в песочницу проблемы решать ходите?

Иван ждал удара, но Николай стиснул плотные губы. Кровь отхлынула. Грузная фигура перестала раскачиваться и окаменела.

– Бурундук на моих глазах туда упал, – заговорил Иван, – испугался меня, побежал по забору и рухнул. Пискнуть только успел. Я его должен вытащить, понимаете? Он же там будет сидеть, пока от голода не умрёт. Представьте, как это: оказаться в узкой сырой тюрьме и свет видеть над собой, и рваться к нему, стены царапать, но соскальзывать вниз. А хуже всего, что рядом люди ходят, смеются, и никто даже не знает, что ты в ловушке, и тебе из неё не выбраться – ведь кто будет в какой-то там столб заглядывать?

Николай слушал молча. Затем спросил без издёвки, примиряюще:

– Книжки любишь читать, да?

– Люблю, – пылко ответил Иван, – что плохого?

– Да ничего, я в детстве тоже любил, – Николай отбросил палку в кусты, – ладно, пойдём. Только жлыгу прихвати. А то у меня нет такой.

Когда новую жердь пропихнули в столб, Иван спросил:

– Почему вы передумали?

– Давай на ты, а? – покривился Коля, – Как-то вот знаешь, ты так сказал, что я задумался. Я там по-молодости... в общем, неважно. Просто проняло это вот: когда сидишь один, помощи ждёшь, а никто не знает, что она нужна. И не выбраться.

Иван уже собирался уходить, когда из дома вышла недовольная женщина:

– Коль, а это вот долго торчать будет?

Она указала пальчиком на высовывающиеся из столбца рогообразные сучья – другой палки у Ивана не нашлось.

– Сколько надо, столько и будет торчать, – огрызнулся Николай.

– Ко-ля́, – по слогам пропела женщина, – ты помнишь, кто к нам завтра приезжает? Папины, между прочим, друзья. Я неделю красоту наводила. Забор губкой отшоркала. Так что убери это. Немедленно.

– Как вылезет – уберу, – буркнул Коля, а затем спохватился, – Слушай, Маш, отсыпь крупы какой-нить, а? Ну там гречечки. Мы с Ваньком зверя покормим. Он там голодный, наверное.

Женщина уставилась на мужа так же недоумённо, как он смотрел на Ивана, когда тот сказал о соловьях.

– Ко-ля́... – начала она.

– Ладно, сам найду! – мужик раздражённо потопал в дом, и Мария крикнула ему в спину, – Гречи нет!

Николай вернулся с начатой пачкой бурого длиннозёрного риса.

– Совершенство традиций, – торжественно прочитал он и щедро втормошил в столб.

Оттуда радостно затрещало, будто ссыпали зерно на мельницу.

– Кушай, братан. Только немного, а то потом не выберешься. Ряха застрянет.

Закатив глаза, Мария ушла в дом.

За день Иван несколько раз простукивал забор. Бурундук отзывался. То ли грызуну не хватало места, чтобы вскарабкаться на ствол, то ли он что-то себе повредил, но Ванино сердце всё равно падало вниз, туда, в глубь зацементированного столба.

Иван утешался тем, что сделал хоть что-то. Люди так часто успокаивали себя – подкармливали, заводили в подъезд, гладили, крошили колбасу, делали подстилку из картона, или вот оставляли палку и насыпали крупу. Это было хуже, чем равнодушие. Оно хотя бы однотонно, в нём не лукавят, а просто проходят и отворачиваются. В своих действиях Ивану виделась попытка остаться хорошим. Он сделал хоть что-то, а значит, был чист и мог спокойно жить до следующего несчастья, мимо которого он опять не пройдёт, а остановится и тяжело вздохнёт, чтобы ещё пару ночей вспоминать об этом перед сном.

В этом была фатальная несправедливость. Что-то, с чем нельзя было примириться. Бурундука требовалось спасти. Спасти, несмотря ни на что.

В последний свой поход к забору Иван невольно подслушал разговор.

– Я сейчас залезу и сама уберу, – горячился женский голос.

– Зай, ну чем она тебе мешает? Он же не вылез ещё.

– Долго эта коряга торчать будет!? Завтра отец приезжает, с ним люди... ты помнишь, Коленька, что это за люди? Это тебе не одноклассников твоих позвать. Сергею Михайловичу комара достаточно, чтобы начать стебать. Что, Машка, рогами хвастаешься, на забор повесила? Вспомни как в прошлый раз по тебе проехались...