Смерть чистого разума

– Доктор! – вдруг сказал Шубин. И вновь замолчал, словно за один день исчерпал годовой запас звуков, предназначенных для произнесения вслух.

Прозвучало, как ни крути, грубовато, точно полового в трактире зовёшь. Как ни странно, Веледницкий не удивился. Но ответил не сразу.

– Я помню вашу просьбу, да. Конечно, все знают, что Корвин никого tête-à-tête не принимает. Это во всех путеводителях написано. Но когда имеешь дело со Львом Корнильевичем, никогда ни в чём нельзя быть уверенным. В прошлом году он не принял ни Аксельрода, ни Савву Морозова. Председатель общества анархо-этатистов из Нью-Йорка прожил две недели, пока все деньги не вышли, да так и уехал ни с чем. А вот мэру Эгля уделил полтора часа и позволил себя сфотографировать. Этой весной здесь – в деревне, разумеется, не в пансионе, я не держу гостиницу для поклонников Льва Корнильевича – остановился один священник из-под Тулы. Несчастное, разочаровавшееся в вере создание. Его Корвин тоже принял. И Бунин вот недавно удостоился – правда, говорил только он сам, Лев Корнильевич так ничего и не сказал, кроме «Благодарю вас», почему-то на испанском. В любом случае, думаю, что попробовать можно, но, конечно, только через меня или Николая Ивановича. Обращаться с просьбой о приватной аудиенции при других посетителях не только бесполезно, но и, так сказать, чревато.

Шубин пожал плечами и если и хотел что-то сказать, то всё равно бы не успел, потому что на террасу влетел Николай Иванович в видавшей виды крылатке и промокшей насквозь шляпе с широкими обвислыми полями. Вид Николай Иванович имел сияющий:

– Господа! Господа! Лев Корнильевич проснулся и, кажется, имеет благосклонность вас увидеть. Кстати, и дождь утих, пока я сюда бежал-с. Всё, так сказать, одно к одному.

– Ну-с, – сказал доктор Веледницкий, ставя пустую чашку на столик, – ad rem!

8. Чьи глаза ещё не открылись

Ротонда вблизи оказалась… ротондой. Её зодчий вряд ли мог похвастаться изысканным вкусом, но основы архитектуры ему где-то преподали весьма твёрдо: из бурых американских кирпичей он возвёл на уступе скалы круглое в плане здание, увенчал его низким, точно ермолка, куполом, а остаток кирпичей отважно пустил на некое подобие пилястр – впрочем, только со стороны, видной с лестницы.

Собственно, они стояли у края пропасти, дно которой терялось в головокружительной глубине. (Лёгкий шум указывал, что там, на дне, – река или во всяком случае некий горный поток.) Но на расстоянии саженей трёх от поверхности здесь имелся полукруглый уступ в десяток шагов в поперечнике. На этом уступе и построили Ротонду, прямо на самом его краю. Если сориентировать её поперечное сечение по сторонам света, то северная, восточная и юго-восточная части внешней стены выходили прямо в бездну, а западная и юго-западная – на уступ, где образовался небольшой внутренний дворик. По оставшимся свободным краям уступа, северо-западному и южному, построили ограду из местного камня – такой высоты, что изнутри преодолеть её без посторонней помощи было невозможно – равно и как воспользоваться оградой в виде импровизированной подставки для проникновения снаружи. В общем, в итоге получился рукотворный колодец неправильной формы, половину окружности которого образовывала скала, а половину – стена Ротонды и каменные ограды. Сама Ротонда была высотой саженей в пять, возвышаясь над краем обрыва не только крышей-ермолкой, но поясом из стрельчатых окон, выходивших как в пропасть, так и во дворик. Все они, как объяснил по дороге Скляров, были наглухо заперты и мылись только изнутри, и то не чаще раза в год.

(Доктор Веледницкий составить им компанию отказался. «Не знаю уж, отчего, да только Лев Корнильевич в последнее время терпеть не может, когда мы приводим к нему посетителей вместе с Николаем Ивановичем. Прямо-таки из себя выходит. Однажды портрет Лассаля собственной работы за ограду выбросил и полную крынку молока следом. Так что я уж тут вас дождусь, да заодно и на письма отвечу». Уходя, Маркевич заметил, впрочем, что Веледницкий удалился отнюдь не в смотровую, а в буфетную, откуда уже вкусно пахло пассеруемым луком.)

Лестница, предмет гордости Николая Ивановича, была действительно сработана на диво. В откос каменной стены была вделана пара полозьев под удобным углом, они-то и служили лестнице и опорой, и средством передвижения. В обычное время она лежала на краю обрыва, делая побег из Ротонды совершенно невозможным. Когда доктор, мадемуазель или Николай Иванович навещали Корвина, то легко (даже мадемуазель) опускали лестницу по полозьям и фиксировали наверху двумя клиньями. Будучи втащенной наверх, лестница крепилась цепью к двум вделанным к скалу проушинам. Все это хозяйство фиксировалось внушительных размеров замком.

Внизу, во «дворике», царил известный кавардак. Аккурат посередине стояла однорогая шеффилдская наковальня на деревянном основании. Блестящая поверхность наковальни говорила о том, что находится она тут не в качестве декорации. Кроме того имелись здесь козлы, стол со стулом, поленница, старый шезлонг, треснувшая наискосок бочка и ещё куча всякого хлама, по большей части строительного.

Маркевич оглянулся и увидел, что их экскурсионная группа поредела: Шубин остановился на полпути между домом и Ротондой и с видимым облегчением уселся на скамью (их тут было несколько – явно установленных усердием доктора) спиной ко всем. Визит в обитель гения его, очевидно, перестал интересовать, коль скоро носил коллективный, а не индивидуальный характер. Маркевич тоже присел, правда, на валун и принялся рассеянно следить за Николаем Ивановичем, который не отрываясь смотрел на купол.

– Чем это вы там увлечены? – не выдержал Лавров.

– Сейчас-сейчас. Не торопитесь.

Ждали они недолго. Тонкая струя дыма потянулась из узкой металлической трубы, которую никто из посетителей сразу и не заметил и которая, несомненно, принадлежала какой-то печке или камину внутри Ротонды. Двух секунд оказалось достаточно, чтобы понять, что дым этот – белый.

– Habemus papam, – пробормотал Лавров.

– А что именно он сжигает, чтобы гарантировать цвет? – одновременно с ним спросил Маркевич.

Скляров не ответил. Он наклонился к валуну, на котором восседал Маркевич и жестом попросил того встать. Затем без труда засунул руку под камень и извлёк ключ с прихотливой бородкой. Под камнем оказалось небольшое, невидимое снаружи углубление, аккуратно обделанное изнутри жестью.

Лестницу опустили. Скляров сбежал по ней, не сказав остальным ни слова и не подав никакого знака, но этого и не требовалось: все понимали, что вопрос предоставления аудиенции ещё вовсе не решён окончательно и требует недюжинных дипломатических усилий со стороны Николая Ивановича.

Гости растерянно столпились около лестницы, не зная, спускаться ли им или ждать тут. «Довольно высоко», – заметила Лаврова, заглянув вниз. «Мне всё равно придётся спускаться первому, а тебе второй», – тихо сказал её муж, осторожно скосив взгляд на пепельно-серую юбку-клинку. Она кивнула.

Маркевич достал коробку с папиросами, однако, подумав немного, убрал её обратно в карман: позвать вниз могли в любую секунду. Поскольку всеобщего молчания больше никто не прерывал, Маркевич принялся изучать окрестности – вокруг были поросшие горечавкой и незабудочником отроги, бурые осыпи, не поблёкшая несмотря на август зелень трав. Правее Ротонды он заметил хорошо расхоженную тропинку, вниз она явно уходила в деревню. Вероятно, это был ближайший от пансиона безопасный путь в горы, и Маркевич подумал, что прямо с утра, ещё до завтрака, прогуляется по ней хотя бы с полчаса. Он начал прикидывать, насколько для этих целей удобны его стоптанные почти до дыр «баннистеры», когда на тропинке показалось трое. Маркевич близоруко сощурился, но и его слабого зрения хватило, чтобы безошибочно определить одного – маленького, в комично широкополой шляпе с мятой тульёй с зелёным пером; тёмную куртку вместо пояса перехватывала верёвка – как местного жителя, скорее всего проводника, а двух других, одетых чисто, спускавшихся осторожно, не отрываясь смотревших себе под ноги, – как туристов. Оказавшись на ровной почве они остановились и тот, что шёл последним, извлёк из вещевого мешка фотоаппарат. Однако более ничего Маркевич разглядеть не успел, ибо в это мгновение раздалось что-то отдалённо напомнившее рёв гонного оленя (Лаврову), рык протодьякона, прочищающего горло перед многолетием (Маркевичу), эхо камнепада (Тер-Мелкумову) и трубление шофара (Фишеру). Маркевич вскочил со своего импровизированного трона. Лаврова прижалась к мужу и громко прошептала: «Сейчас мы увидим великого человека». И они действительно увидели.