Страница 5 из 26
– А давай тебе сердце придумаем? Ну как фокус: вот оно есть, а вот… – девочка руками изображает звуковую трубу. – Весь вечер на манеже – распиленное сердце!
Прямо на ваших глазах всё, что еще не соединялось, тут же соединится! Зрителей со слабыми нервами просим покинуть зал!
– Но я так не хочу.
– Зато ты никого не будешь пугать своей тишиной.
– Дело в том, что я его спрятал, а ты…
– Тебе разве не нравится мое предложение?
– Оно бессердечное.
– Но там есть я! И мы с тобой: на горке с собаками и слёзы от снежного приземления, – вдруг спохватившись. – Там же мой жених… Ты что, совсем его забыл? Тебе так нравился его открытый лоб, прямо «взлётная полоса на авианосце» и шапка набекрень. Кругом зима, а у него на лице веснушки. Вспоминай, вспоминай…
– Для фокусов память не предусмотрена.
– Мы же движемся к узнаванию. Тебе разве не интересно, как на самом деле всё называется?
– Мне интересно, когда наступит моё выздоровление.
– Вот когда всё правильно назовем…
– Это как украсть Луну, да так, чтобы осталась возможность смотреть на неё, не замечая.
– Ну ты, дедушка, сказанул! Я только догадывалась, а ты уже…
«Когда мне было лет 16–17, привез нам какой-то студент-грек Кукупи фотографический аппарат. Тогда фотография была очень сложная. Надо было стекло обливать коллодиумом, потом класть в серебряную ванну, укреплять сулемой, сушить; и то же надо было проделывать с альбуминной бумагой. Этот Кукупи, который не играл никакой роли в нашей жизни, был скучен и молчалив, научил меня фотографировать, оставил мне свой аппарат и уехал. Я все лето страстно увлекалась фотографией… и бросила это занятие, потому что начала писать свою повесть». (Софья Андреевна Толстая.)
– Именно сейчас, в эту минуту, я бы хотел увидеть тигра, который не совсем тигр. Вроде бы он – и не он.
– Загримироваться, надеть костюм… И попробуй догадайся!
– Потом дерево – как бы не дерево, солнце – как бы не солнце. Но почему-то хочется поговорить с ними по-человечески!
– Они от этих двойников сходят с ума. Хотя двойники – верный путь к здоровью.
– Я видел одного такого, ни на кого не похожего, а только на меня, и здоровее от этого никто из нас не стал.
– Думаешь, лицом к лицу с тем, кого придумал, – и всё тут?
– Кому как. Мне достаточно.
– Скажем, утром ты вышел из дома, и первый, кого встретил глазами, идет прямо тебе навстречу. А ты вроде бы не замечаешь его и проходишь мимо – и вдруг что-то щелк в голове (!), но объяснить не можешь. И ты разворачиваешься и следуешь за ним. Со всеми его остановками, ожиданиями, хождениями по кругу. За время твоей «слежки» он ни разу не оглянулся, и ему ничто не подсказывает, что ты рядом. И вот, когда вы с ним переступаете порог его жилища, и он, наконец, замечает, что не один – приходит понимание, как всё произошло на самом деле.
Внимательным взглядом хозяин обнуляет углы комнаты, и теперь стены с потолком – купол парашюта, а гость – приземлившееся существо. Так он понимает происходящее и приглашает незнакомца к столу. Гость в растерянности. Гость никогда не думал, что всё может быть так просто. И что может стать чем-то до безумия важным и нужным.
– Так и случается сердце, о котором забыл!
– Оно всего лишь пароль, чтобы принять человека и идти дальше.
– Но таких умных детей не бывает.
– Я не ребёнок, я – твой доктор.
«…не знаю более точного определения времени и пространства, как то, которое я мальчиком еще 15-ти лет сделал себе, а именно: время есть способность человека представлять себе много предметов в одном пространстве, что возможно только через последовательность, пространство же есть способность человека представлять себе много предметов в одно и тоже время, что возможно только при рядом стоянии вещей». (Лев Николаевич Толстой.)
Запредельная рань
– Не поверишь, но мне кажется, ты где-то потерялся… Поэтому плохо выглядишь. Как-то не по-нашему плохо. Камеру не отключай, кино – оно отовсюду! Разный диапазон предметов, людей, всяких насекомых, однако в этой жизни ты не со мной. И в кадре не со мной. Потому-то я и спасу тебя. Твоя болезнь опередила всё! Для дилетантов ты не излечим, ибо поворот сердца требует особого внимания и терпения. Вокруг такая какофония, что…
Вот какая профессия медика тебя волновала? Ты хотел стать хирургом? Детским врачом тебе не интересно? У меня мечта быть поваром. В Китае повар и врач – одно лицо. А ты – хирург. После такой новости как теперь с тобой находить общее?
Хорошо… я оголю живот. Вручу тебе скальпель. Режь! Это не шутка, скорее импровизация – здравствуй, внутренний мир! Сейчас ты избавишь меня от земного притяжения и, не задумываясь, переведешь весь мой организм на иную стадию понимания. Мне откроются вулканические подробности каждой секунды нашего с тобой разговора. Я войду в такие дали, где стоит переставить на кухне табурет в другое место, и я встречусь с твоим недугом, можно сказать, лицом к лицу. Вот тебе и крупный план! Только снимай… И тогда я спрошу его: «Откуда такая жестокость?» Он ответит: «Спасаюсь, как могу».
– От кого?
– От вас.
– Я-то здесь при чем?
– Ха-ха-ха! Это же вы собираетесь его исцелять? Помогайте мне, а не всяким… Вот соберу вещи и первым самолетом, поездом, пароходом…
Я в растерянности:
– Тогда где ваши, а где…
– Здесь всё мое – у него ничего нет. Его трагический оптимизм – тоже я! Поэтому вся его «собственность» под моим присмотром. Но стоит мне уехать, он преобразится. Поднимется аппетит, сон тут как тут. Птицы станут влетать в открытые окна, письма голубиные приносить. Такие письма – колодезная вода – всё настоящее, до буковки, ибо писаны рукой. Начитаешься, нарыдаешься, нахохочешься.
В живом письме всё про сердце. Как оно болит и не срывается. Потому что дышать хочется на полную. Тебе без этого нельзя. И мне тоже. Задыхаюсь, как припадочный, хоть и воздуха полно со всех сторон… лови ртом, кусай… потом упаду на спину и что есть силы забарабаню по полу. Но никто меня не услышит. Никто!
Помнишь, когда ты в первый раз умер? В том детстве, где тебя вроде бы и не было… или был? Мама твоя еще в роддоме почти сразу имя тебе дала. Назвала тебя – сын. Сыном звали тебя тогда… Родственники же, прямо Монтекки и Капулетти, хотели, чтобы всё по-людски. Очеловечить тебя собирались: то ли Вовой, то ли Колей. И при этом колотили друг дружку с утра до вечера, дело до поножовщины дошло.
Вот ты и умер никак не названный. Когда хоронили тело твое, дед по отцовской линии разжал горсть земли над могилой и окликнул тебя по имени. Все вдруг и согласились, что именно так зовут тебя, что так и должно тебя звать. В самую точку дед попал.
И тут, размахивая бумагами, развеселая медсестра из поликлиники прибежала. Так ее чуть не закопали вместе с гробиком. Но когда наконец расслышали в ее вопле: «Ребенок-то жив!», кладбище содрогнулось. Кстати, кто в могиле остался?
Потом всё забылось, затерялось. Где оно, место твоего первого погребения? Не всякую смерть твоя кинооптика обнаружить может…
Вспоминай, вспоминай: бабушка, деревня, первый класс.
Снега в ту зиму выпало столько, что пробиться к местной школе оказалось делом непростым. Учитель жил, можно сказать, прямо на работе. Едва разгулялась стихия, он через Гагарина (так прозвали местного почтальона) разослал всем родителям письма с просьбой приобрести детям бинокли. Из клубного зала вынес огромные зеркала и привязал ко всем деревянным столбам. Таким образом – получилась замкнутая система отражений. Тот, кто «не дотягивался» глазами к школьному окну, мог воспользоваться зеркалом. И вот каждое утро в пустом классе, сокращая дистанцию между Солнцем и пробуждением, учитель начинал урок. Всё сказанное он подробно записывал мелом на доске. Потом стирал и снова записывал, но обязательно проговаривал вслух – медленно читающие понимали его по губам и жестам. Порой знания через увеличительные стекла достигали воистину неземных размеров и не могли разместиться в каждом отдельно взятом ребенке. Наступал момент полного неведения, но когда снег и оптический обман вносили свои коррективы, преподавание становилось реальным волшебством. Наподобие бесконечной игры в прятки. Кто затаился, а кто с завязанными глазами – вопрос. Но все были счастливы: и те, кому по утрам не нужно идти в школу, и тот, кто исполнял свой учительский долг.