Агапэ. Нулевая глава

Эвелина вырвалась из рук гувернантки и оттащила его от меня всеми своими силами, принялась умолять прекратить. Но Мистер Уилсон продолжал, и когда в лёгких, в мышцах живота ужасно заныло от нехватки воздуха; мистер Уилсон отскочил к двери. Пыльные, посеченные волосы, его вонючая и мешковатая одежда в тени слились с воздухом. Мистер Уилсон замер, и всё вслушивался в тишину и мои хрипы. И вдруг он начинал кричать, что он падает, валиться, летит в огонь! Я замер, приложив руки к горлу и вжавшись в спинку дивана, я с изумлением взглянул на Эвелину. Она отреагировала быстро: приковала внимание отца к себе; жестами прогнала гувернантку, когда ее отец упал на пол скорчившись; она его заботливо приобняла, даже мило проверяла, нет ли огня, так сильно он кричал. Но никакого огня нет. Ничего нет! И она объясняла ему, что это ему приснилось, и под конец старик успокоился.

Пошатываясь, я нетвёрдо встал на ноги. Впервые за долгие года я вспомнил о своём обезумевшем деде; перед смертью рассудок старика расщепился, он кричал, будто тонул. Несложно провести параллели меж мистером Уилсоном и моим дедом; это проскользнувшее детское воспоминание поразило до глубины разума. Мои связки болезненно тянули, ныли; голос не хрипел, и это радовало. Я подошёл к Эвелине, все также склонявшейся над отцом. Я попытался заговорить со стариком, но возможно ли это, когда человек видит не тебя, а чертя, людоеда, сатира. Не без труда я вынес мистера Уилсона на свет в столовой из комнаты антиквариата, и посадил на жесткую кушетку у окна.

Он бредил, порой приоткрывая глаза и постанывая. Эвелина настаивала, чтобы я ушёл; она умоляла, выгоняла, угрожала, но я не мог уйти. Гувернантка налила мне кружечку крапивного душистого чая. Мой шумный прием жил и без своего владельца, ведь обертоны смеха и голосов празднества доносились до поместья Уилсона.

Спустя недолгие двенадцать минут и 42 секунды (знаю точно, ибо не отрывал глаз от часов), черты его маскообразного лица ожили, и негибкий голос очнулся. Гувернантка подала мистеру Уилсону чаю. Я попросил женщин оставить мужчин на разговор; Эвелина с гувернанткой и племянником ушли в комнату антиквариата.

– Юной девушке непристойно встречаться с мужчиной наедине, – сказал мистер Уилсон неожиданно ласково и нежно, и его глаз дёрнулся, и с каждым разом дергался все интенсивнее.

Я наконец мог высказать всё то недовольство и раздражение. Отвращение к ее отцу теперь было высказано в грубейшей форме, не задумываясь о последствиях. Старик смотрел мне в глаза и словно перестал узнавать.

– И, мистер Уилсон, я ни трус, ни совратитель! – высказался я, отбивая каждый звук предельно четко так, что зубы ляскали. – Я проводил миссис Уилсон к ее дому по требованию… – Старик ирландец прервал меня.

– По чьему же требованию, демон? Да ты… сатир!

– По требованию хороших манер! Они мне не безразличны. Я вижу миссис Эвелин во второй раз в жизни. Мы встретились в садах по чистой случайности, – он вновь прервал меня.

– Поэтому целуете мою невинную дочь у входа в мой дом?

– Мистер Уилсон! – наигранно возмутился я правде. – Ваши слова – ересь в самом чистом из ее проявлений! А около получаса назад вы кричали, что падаете в огонь. Вы бредите!

За садами раздались горячные выстрелы, да такие, что пар клубом взвился от ружья. Зуманн, весь задорный и хмельной, стоял на холме в миле от нас, и палил по деревьям. Уилсон, мизантроп, да самый великий из тех, кого я знавывал, флегматично взглянул в окно под своей щекой.

– Возможно, ваше общество и не самое худшее для Эвелины, сравнивая с вашим другом итальянцем, – буркнул мистер Уилсон и продолжал смотреть на болотную траву, группу елей в дали, лес в другой дали, на заповедник с муравьями-камикадзе, холм с омерзительным ему праздником жизни, на Хорнфилд-Хаус в низине.

Зуманн продолжал палить по деревьям без цели, взяв пример с меня. Я направился к двери выхода, нацепив на голову неизменно серый цилиндр, и драгоценная Эвелина, не светская, добродушная, беспокойная, обратилась ко мне с благодарностью так, будто мы едва знакомы, и это вывело меня из себя больше, чем рукоприкладство ее отца. Но даже сейчас я не упустил возможности восхищаться ею. Я восхищался ее умением себя держать. «Старик безумен, Эвелина. Оставь его и живи в Хорнфилд-Хаус. Спаси себе жизнь», – умолял я ее, стоя в прихожей у двери. Она ответила: «Да как же я могу, дорогой?! Бросить дом, в котором выросла. Весь свой антиквариат, своего племянника и его гувернантку. И ещё служанку не забудь!». Тут-то что-то её передернуло; она тут же убежала к отцу.

Я вернулся пешком на приём, а на следующий день я был вынужден уехать по делам в город, скрывая следы удушения на своей шее.

На второй день я охотился на уток с Зуманном возле местного заповедника. На третий день нам с Эвелиной выпала удача повидаться в садах в той отгороженной части, где ей дозволялось гулять. Разлука была мучительна. Я ощущал ее сестринские поцелуи в щеку и дыхание, шуршание подолов ее платья, забавы и шалости. Иногда мы играли с ней: доставали из здешних подушек перья, уединялись у розовых кустов и огромнейшей цветной капусты. Мы дули на перья и размахивали руками, не давая им упасть. Эвелина убегала, а я следом за ней, догонял ее. Мы обменивались воспоминаниями детства; я рассказывал, как вылавливал головастиков из реки Трент, а Эвелина рассказывала о своей мертвой матери. Благодаря подобным встречам она смогла вкусить веселье рядом со мной. Мы убивали уныние! Она сорвала белоснежную розу, покрутила ее в руках, опустила малахит глаз на кожу моей шеи, где ее отец душил меня; я вплел цветок в ее чёрные волосы, и девушка задержала дыхание. Свет ласкал ее кожу и, рассмеявшись, она принялась разглядывать плавающих лебедей. Мы переглянулись, рассмеялись и пошли рядом, как и птицы. «Но он ведь не сумасшедший, правда же?», – спрашивала она полушепотом. «Мой папенька ходит по дому, как тень. Бормочет и беспричинно смеётся, видит преследующие его по дому силуэты без одежды! Кричит на них он. Мой отец придает словам особый смысл», – плакала она, несчастная. Занести в карточку всё перечисленное! Очень важные симптомы. «Да и странный вид, неряшливость. Говорит говорит, а потом забывает, и начинает по новой», – слезы котились по ее загорелым от природы щекам, оказываясь на моих пальцах. Спонтанно она успокоилась, мужественно призвала все свои силы и пожелала на час позабыть о деспотичном отце.

В ту же ночь мы украли с кухни стейк мяса и зажарили его для собаки на огне камина, пока Эвелина танцевала, разглядывая лепнины высоких потолков. Следующий день мы с ней провели вместе; мы укрылись в заброшенной конюшне подле того кладбища, мы лежали на сеновале; я читал готические рассказы ее сочинения. Уморительные сатирические истории со злобными вампирами и призраками (Эвелина любила готические романы!).

– Как ты относишься к вампирам и призракам? – безобидно поинтересовался у меня Зуманн, обнаружив нас в этой заброшенной конюшне, круча в руках так и сяк бумагу с матёрым почерком Эвелины.

– Я жалею, что из дьявольских существ встретила лишь своего отца, – ответила она остроумно, грубо, а я скользяще и жадно провёл пальцами по ее волосам, начав плести косу.

Так, сидя рядышком, мы вызывали друг друга на искренний бой, строившийся на основе общих интересов: мы вызывали друг друга на Сторге (один грек поведал мне о идеи квалификации любви в Италии, где я познакомился с Зуманном). Никогда я не был так счастлив! В жизни! И пусть она часто исчезала из моей жизни из-за своего отца, но я знал, что она рядом.

Настал уж красочный месяц, завершающий лето; августовский жнец настиг графство Кент.

В один из дней я сидел в доме. Часы отбивали час за часом. Во власти сомкнутых сил, уже несущих меня в атаку, я со сладким восторгом сорвался с места и выбежал из духоты дома. Зуманн звал меня обратно, дворецкий не воспринял стремительности моего поступка. Я лёгким шагом пробирался сквозь свежесть ветров над полями; я поднял руки к вискам, хватаясь за голову. Я пробирался по тропам садов; я шёл мимо жёсткой дикой травы ради того, чтобы никто меня не увидел. Солнце уже зашло, и кузнечики, подобные по звучанию пению цикад, прыгали за мной, преследуя звуком. Я надеялся, что мистер Уилсон, измотанный дневными делами, уснул раньше срока; я знал, что французская гувернантка Уилсона уехала вместе с племянником хозяина к ее умирающей матери в Бордо, ибо сорванец не хотел расставаться с ней ни на день. Пришло время, когда прижимаешь к груди охапку цветов, чтобы с порога ей объявить (и пусть после она про меня думает, что хочет) с порога сказать, протягивая букет лаванды: «Я тебя люблю и хочу сделать тебя своей женой».