Агапэ. Нулевая глава

***

В день тайной встречи с Эвелиной (мистер Уилсон не должен узнать о нашей прогулке!) внутри лакированного экипажа я говорил Зуманну: «Какие мы с тобой неотесанные дураки! А если нас поймают? Лишь черт знает, что сделает с Эвелиной». Жизнь шла сонно и неповоротливо до того момента, как договоренность сбылась. Я правил лошадью, и мы с Эвелиной в экипаже ехали вдоль полей долины, где Цезарь сошёл со своих кораблей. Ласточки вздымались, предвещая дождь, и воробьи опадали фонтанчиками. Листья, деревья были живые. Я улыбался, когда Эвелина звала меня просто по имени, словно мы друзья с пелёнок, брат и сестра.

Хороша она была, как морская пена; я долго сомневался в истинности ее особенности, но это оказалось правдой. Она завораживала меня до слабости, чего не было ни разу до этого в жизни.

Неожиданно Эвелина спросила меня, забуду ли я её когда-нибудь. Я взглянул на ее красные ленты в чёрных волосах, на позолоченные серьги, которые она носила всегда; моя Родопис, то бишь Золушка, твёрдо улыбнулась с ямочкой на щеке. Я доподлинно ответил: «Дорогая, тебя очень трудно забыть, при всем моем желании», а она всё мрачно продолжила: «Умоляю, не забывай меня никогда». Эвелина боялась остаться одной. Фиолетовое платье для прогулки и ласковые, сдержанные украшения гостеприимно влекли меня; лишь за две встречи мы оба начали понимать, что терроризируем мысли друг другу. Правда, страсти никакой не было. Лишь только связь двух душ, связь, которая обрывала период жуткой пустоты обоих из нас, порождённый семьей.

Мы говорили без умолку, и я достал из кармана первую подвеску из прозрачного пенистого ирландского обсидиана и подарил ей, попросил надеть на себя и никогда не снимать, и Эвелина выполнила мою просьбу. Камень на ее шее успокаивал меня.

– Почему твой отец не позволяет тебе выходить в общество? – обеспокоился я; утренняя дорога была пуста, и только редкие подводы облегченно гремели в пешеходной оживленной тишине.

– Мой отец жестокий и нелюдимый человек, Дилан. Он не выносит мысль, что нас с ним что-то может разлучить. Он не благословил ни одного из моих женихов!..

Эвелина невозмутимо взглянула на меня, взглянула вперед, обернулась на едущий позади экипаж с Зуманном и гувернанткой. Она рассмеялась над моей не озвученной претензии к ее отцу. (Ревность лежит у сути всего; ревность – самое прочное из человеческих чувств; ревность нужно искоренять)

– Ты помнишь, что сказал он в вечер ужина?

– Да, я отлично помню слова твоего отца. Безупречные джентльмены загубят твою живую душу. Что за сумасбродная молодежь, – сказал он.

Как выяснилось мой отец был не единственным, кому было суждено питать к своему отпрыску любовь, окрашенную холодом и горьким безразличием – таким же был и мистер Уилсон.

– А после того, как мой кузен принёс в дом тело собаки… – Я наблюдал, как связки внутри чудной шеи Эвелины на мгновение атрофировались, и вновь задребезжали, а гортань опустилась. – После того мой отец не в себе. Но мне, Дилан, просто необходимо общество таких людей, как ты; с кем у меня родственная связь. Иначе я умру.

Остаток дня мы провели за разговорами без смущения; всё вокруг глядело так богоугодно (церковь рядом), важно (дом град управленца), так радостно (река!). Через несколько часов мы нашли себя у того места, где все началось, у безмолвной двери, обременённой колонами. Дом Уилсона выделялся на фоне тускло-фиолетового неба и древнего заповедника. Об этом заповеднике Эвелина рассказывала: «Там гигантские тисовые деревья, вечнозеленые дубы. По канавкам, размытым ежегодными дождями, бегают муравьи, обрушая на самих себя несерьезные лавины пыли».

***

Прошли очередные две недели из срока в один год. Эвелина наблюдала за традиционной июльской игрой в регби; «Рай-то, рай-то какой!», – крикнул я Зуманну в другой конец комнаты, оглядывая с верхнего этажа гостей в саду. Птицы напряжённо носились за крошками с нашего стола; мои давние, богатые приятели ожидали развлечений (их предки эмигрировали из Франции несколько веков тому назад). «Но в то же время я бы не отказался загнать сейчас оленя! Или пойти на лису вместо всех этих приемов!», – воскликнул я. Весь городок ожил из-за моего приёма, где к толпе всякого люда примешались горожане.

Я отошёл от окна, спустился по лестницам, вышел в сады, невольно очутился в обществе породистых кабелей. Праздник был восхитительным, кружева и драпировки белыми и воздушными. Темно синий, почти что чёрный фрак на мне, красные перчатки и светло-серый цилиндр не выделяли меня из большинства городских модников и модниц. Я увидел Эвелину. Сквозь покрывающие ее густые ветви цветущей яблони, где была организована чайная. Она глядела на чистое голубое небо, и мне казалось, что мы не виделись все 40 тысяч лет. Мы провели все утро вместе, а когда Зуманн в очередной раз отказался играть в подвижные игры, Эвелина удивила каждого выйдя на поле. Она вполне успешно выступила! После развесёлой игры мы с Эвелиной, усталые и вспотелые, стояли в стороне под елью и язвительно пререкались. К нам подошёл Зуманн.

– Здесь есть неглубокая река за холмом, – сказал мне итальянец и ринулся бегом к калитке, выскальзывая к опушке леса.

– Хорошо! Я очень рад.

Я бросился следом, и через пару минут мы с другом выбежали к шуму воды. Сбежав с праздника, будучи в статусе владельцев приёма, мы с Зуманном, словно мальчишки, не обремененные обязанностями, сбросили дорогие материи и прыгнули в воду, да и погребли вглубь вод. Я плыл и слышал, что где-то на берегу лают собаки. Утки с утятами неслись прочь по водной глади от нас. Эвелина вышла на наш след, когда мы лёжа просыхали на берегу. Пышные ткани её юбки испачкались от прогулки по лесу, но продолжала она выглядеть так элегантно, так нежно. Эвелина уселась на мох древнего пня.

– Знаете, господа, я могла бы жить в одном доме с чьим-то мужем и его женой, – сказала Эвелина.

Она улыбнулась небу, и Зуманн за ней рассмеялся облакам. Эвелина рассказала, что с детства обожает воду, и я подержал ее, разделив ее страсть к озёрам, рекам, шумному дождю и грязным лужам.

– Нет ничего лучше, чем сидеть на пляже с хорошей книгой, – покачал головой Зуманн, и мы втроём безоговорочно согласились.

Здесь, вне цивилизации, царила великолепная атмосфера щедрости. В пору друзьям притереться друг к другу и в радость закурить.

– Верно, Зуманн. Книга, солнечный день и безлюдный пляж – залог счастья, – заключила Эвелина. Солнце из-под облака осветило длинные водоросли на илистом дне. – В такие дни я люблю читать «Одиссея», – рассуждала Эвелина.

– А я предпочитаю всё, лишь бы не «Одиссею», – высказался Зуманн и встал на ноги. Мы направились домой.

В воздухе Эвелина раскрыла чёрный зонтик, который уже успел за время своего использования затереться по концам. Была пора Эвелине вернуться к отцу, и я проводил ее. Она бежала по полю, и я за ней. Около входа в дом Эвелина наклонилась к земле, и я наблюдал, как она сорвала несколько спелых ягод земляники. Ее бледные, сладкие губы осторожно обхватили одну из ягод, а загорелая кисть руки накормила меня оставшимися. Стоя у знакомых гранитных ступеней, она смотрела на меня родными глазами, и я осмелился, пусть и невольно, прикоснуться к еле заметному, тёплому румянцу её щеки. Мои противоречивые надежды о нашем браке, приготовленным самими ангелами, слились с солнечным светом; однако, старик Уилсон застукал нас и швырнул в комнату антиквариата Эвелины, где до этого я не был, где несло переваренной капустой. В темноте, затхлости и пыли он с неожиданной силой опрокинул меня на кресло. Ширма; буфет! Часы… вазы… ящички… картины… гербарии… и пискнула мышь голосом мертвого, и та самая ширма пошатнулась, и гувернантка, бравшая с Зуманна деньги за уединение, которой было велено увести Эвелину в свои покои, закричала вместе с хозяйкой.

– Как ты посмел совращать мою дочь? – подал замогильный голос старик и обхватил мою шею рукой выше кадыка, надавливая ногтями толстых и больших пальцев особенно болезненно и изощрённо.