Агапэ. Нулевая глава

В общем и целом, одиночество, которое довело его до жизни такой, имеет ряд общих черт с любовью и болезнью. К примеру, лихорадка, потеря разума, тошнота. Одиночество, как и любовь, становятся шатким фундаментном. Любовь опьяняет, отравляет, прямо как никотин, героин, морфин. Да, одиночество тоже. Но одиночество нормально. Нужно всем перестать демонизировать его.

Глава 7.

Адам Нил

И с годами душою я не восстанавливался. Казалось бы, читатель, все просто – начни жить дальше. После утраты близкой так поступают все. Но мой случай был не просто о бесчеловечной потере любимой, а об утрате присущего мне порядка и мироустройства, большей части богатств, привилегий, всего обыденного. Случай глубокого расстройства, полного физического и душевного потрясения, и случай, запущенный до глубины пьянства. Не было во мне былой сноровки – весом я достиг всех 220 футов (100 килограмм) при росте около 180 сантиметров.

Сейчас, к примеру, была зима 1818 года. Прошло 2328 дней с разлуки с родной Эвелиной. Да, не юбилей, но рождественская ночь, и хотя бы от этого я пробирался под лунным светом, пробирался самыми причудливыми способами к домику обездоленного коммерсанта, уехавшего из города на неопределённый срок. Я завернул за угол ночной улицы (на улице бушевала метель) и одним резким движением закрыл рот мужичка-соучастника, из которого извергались грубые, своенравные слова. Прочие обыватели не задерживались в моей жизни, но с плюгавым Игроком мы провели два дружных года вместе. (Он умудрился проиграть всё своё состояние чиновнику, отчего я и звал его Игроком, ведь обычное его имя и я не собирался запоминать. Мы с ним вместе взяли на душу немало грехов, и один из них, очередной грешок должен был состояться сегодняшней ночью: настал тот день, когда от безысходности мы пошли обкрадывать дом, ибо из-за пристрастия к алкоголю я потерял работу, позволяющую хоть как-то не сходить с ума, а деньги, что привёз мне Зуманн, давно уж украли. Игрок был младше меня на несколько лет; он знал риски нашей авантюры, ибо его брата кастрировали за охоту на оленя в королевском лесу, но Игрок всё равно шёл на преступление.

Из всех сил стараясь контролировать свои пропитанные спиртом тела, мы безжалостно выломали замок и жадно скрипели зубами, осматривая убранства дома. Я и не заметил, как начал выполнять команды друга. Игрок был хорош тем, что делает все по-тихому, да и личность его тонкая и адаптированная к меняющимся условиям реалий отлично подходит для подобных соисканий; мы вынесли самые дорогие вещи настолько тихо, что никто из здешних молчаливых жителей не приметил наших фигур. Перебегая заснеженные дороги, я слышал, как бренькают стеклянные побрякушки в забитых доверху карманах. Мы за гроши заложили цацки и спустили выручку на пиво.

Утром, по медлительным улицами пригорода несся свободный гул экипажей и лошадей, разливалось дребезжание и цветение от рождения Христа 1818 лет тому назад – оттуда, с воли, пошла наша эпоха.

Южнее, в полумиле внутри трактира этой же ночью, над которым я живу в комнатке, с пивною кружкой в руке Хэмфри вновь распинался о майской жаре, которая повергала его в шок каждый наступающий вновь и вновь год жизни. Под перестукивания, гул, крик и хохот, я слушал повторяющиеся от встречи к встрече повести моряков о том, как жутко терять глаза и легко, по их мнению, претерпевать страдания жизни. Я внимал к рассказам, как кто-то крал в детстве хлеб, а кто-то увы! – и девушку украл, а затем убил. И мне нравилось это общество насильников, пиратов и убийц. Я захмелился на празднике жизни до такой степени, что вся неухоженная борода была мокра от пива (борода отросла то за 5 лет!); этот вечер стал подобен сотням вечеров до этого: я вливал в себя крепкое пиво безостановочно. Я уже почти чувствовал счастье и, кажется, верил, что никогда больше не вернусь в эту дыру Лондона. Да, сейчас я был беспредельно счастлив! Я – царь, император, центр вселенной! Я скакал меж столов чувствуя, что могу изменить ход истории! И старик Уилсон, и его предсмертные крики, пляски – обрывки мыслей безумно быстро крутились в голове! Но что-то в темени щелкнуло; в затылок словно железной корягой зарядило. Бывало такое… раз в год, да и пару месяцев продолжается: настроение и чувствительность постоянно скачет. «Что-то такое во мне работает неисправно, ничего не поделаешь», – думал. Вечно я в эти припадки плакал некстати, или некстати смеялся.

И сейчас настроение резко испортилось; я выпил ещё кружку пива. Я забредил, заметался, почувствовал причудливые и смутные ощущения в теле, словно перекручиваются шейные позвонки. Голоса в голове начали навязчиво нашёптывать. С большим трудом мне удавалось отвести свой взгляд от светлых досок пола к картине рождения Христа. Все вокруг закружилось, завопило, и вновь приобретённая возможность двинуться с места – я привлёк всеобщее внимание к себе, вылив целую бутыль напитка на картину и решив поджечь ее уже близко близко поднесённой свечой. Я прокричал:

– Богоматерь… родила ты Христа, но ты не защитила Эвелину. Ты не защитила меня от нищеты. Поэтому я тебя ненавижу. Да, ненавижу. Ненавижу. Ненавижу! – народ тогда был крайне суеверен; все уставились на меня; в наступившей тишине трактира свеча выпала из моих рук, огонь потушился от удара об пол. Тогда я попытался разодрать дешевое полотно руками, но с неожиданной силой меня отшвырнули в сторону разгневанные верующие пьянчуги.

Пол проваливался куда-то; сам я проваливался в эту бездну. Я был не в силах подняться на ноги без посторонней помощи; я, разозлённый, нелепый в своём разжиревшем теле, лбом с силой вжался в сладкие деревянные доски и, опустошенный внутри, скрипя зубами, я ударил кулаками по полу. Над мною нависли четверо оскорбленных моей выходкой фанатика. Я не чувствовал себя униженным, когда первый из них ударил по моему колену. Я ощущал этакое счастье и удовлетворенность от драки. Когда мое бренное, избитое тело подняли, протащили до лестницы, я упоительно рассмеялся, когда они бросили меня, пьяного, на ступени с такой силой, что казалось скрипучему позвоночнику следовало бы переломаться.

– Ты пытался надругаться над Святой Девой! – разругался дряхлый седой старик.

– Сама дева Мария надругались над вашими жизнями, не уберегла вас от страданий, но вы продолжаете защищать ее, святую то!

Железный привкус проспиртованной крови расплылся выше по моему языку. Игрок просто наблюдал за неравной дракой, ведь такой как он никогда бы не подставился по пустяку ради кого-то помимо себя, и я не виню его. Четверка фанатиков оставила в тени на лестнице мое полумёртвое тело; разгульный шум убыстрялся в темпе; если б тут я сейчас испустил последний вздох, никто и усом бы не повёл; обо мне уже все забыли. Давно я не чувствовал себя так радостно (мысли носились в голове, налетая друг на друга и сбивая, подобно изголодавшимися голубям). Давно не было так славно на душе, сколько б я не пил.

На руках я прополз выше по лестнице в свою полуразрушенную комнатушку и рухнул на матрас на полу, внутри набитый жестким сеном. В действительности, я лежал прямо на студёном полу, ведь мне пришлось избавиться от сгнившей кровати пару недель назад. Кровь из моего носа постепенно начала пропитывать потрепанную ткань подобия одеяла. Добрый шум продолжал доноситься снизу; немыслимый грохот вонзался в слух. Вдруг в моей голове раздалась военная музыка, марш; и песнь, колыбель, какую мне пели няньки в детстве. И неожиданно шум затих. Теперь я видел плачущего паука; я видел, как он бежал по стене, постепенно увеличиваясь в размерах и оставляя фиолетовый след из паутины.

Ночью я просто не мог уснуть от чувственного бреда, заполнившего мой разум: мысли я не мог контролировать, смеялся в невпопад, кричал. Когда встало солнце, я наблюдал за осевшими слоями снега на крыше соседнего дома, наблюдал за инеем, за несчастными людишками, шустро расхаживающим вдоль туманной улицы. Меня во истину терзали мысли о самоубийстве, а параллельно с ними в руке я держал острый осколок разбитого стекла.