Страница 4 из 7
Но сейчас, в эти дни (Эти дни? Ха! Бывают ли другие?), мне тяжело смотреть внутрь себя. Где бы я ни находился, я смотрю из себя: часто – на стены, которые пытаются меня сдавить. Возможно, у меня разовьется клаустрофобия. Может быть, я уже ею страдаю – если меня посещают подобные мысли. Впрочем, я не боюсь. Все происходит закономерно. Ничего необычного.
Мне стоит признаться, что только благодаря Эльзе дни продолжают чередоваться. Солнце встает и заходит. Время течет. Медленно, вязко, но все-таки оно течет.
20 марта
Семь вечера. Сегодня я целый день заполнял налоговые документы. Бегал по городу в попытках отыскать сорок седьмую форму, хотя на самом деле мне нужна была сорок вторая. В итоге ни сорок седьмой, ни сорок второй я не нашел и решил, что подойдет и тридцать третья. Одна из причин, почему в Америке заполняют налоговые формы подчиненные, вместо того чтобы их оформляли работодатели, как в России, в том, что так гражданин (по задумке) чувствует себя больше гражданином. Это должно объединять страну. Но у всех моих знакомых налоги вызывают лишь приступ тошноты. Когда форм стало так много, что я чуть не поперхнулся одной из них, я понял, что не могу заплатить: я просто не знаю, как правильно заполнить все налоговые декларации. Все же я честно, для себя самого, выполнил гражданский долг – попытался разобраться со всей бюрократией. По правде говоря, государство мало чем отличается от языческого бога. Мы совершаем жертвоприношения (платим налоги) куда-то туда, вверх, и понятия не имеем, что происходит на том конце. Жертвуем, жертвуем и никакого ответа. А узнаем о нем, государстве/боге, только когда провинимся.
Сейчас я нахожусь в Нью-Джерси, где-то в центре сетки из улиц между одинаковыми таунхаусами. У моего американского родственника, дяди, сегодня день рождения, и поэтому я медленно, оттягивая момент встречи, продвигаюсь в сторону его дома на праздник. Он родился русским, но еще дошкольником эмигрировал в Америку. Поэтому для меня он американец. Мой дядя имеет (именно что имеет, а не «у него есть») дом, мужа (дядя – гей), работу, двоих детей, собаку, машину и автомат Калашникова. У него оформлена подписка на «Нетфликс», «Нью-Йорк таймс», «Блю Эпрон» и «Эпл Мьюзик». Он член «Амазон Прайм», «Американ Экспресс», «Американ Эйрлайнс», «Барнс & Нобл», «Бэз & Бьенд». Конечно, этот список не ограничивается вышеперечисленным – дядя постоянно ищет «выгодные предложения» и подписывается на разные информационные ресурсы, и чем больше у него клубных карточек, тем более значительным он себя ощущает. Периодически я удивляюсь, что у него хватает времени сходить в туалет. Как-то раз я задал ему вопрос из вежливости: стоит ли мне оформить кредитную карточку, чтобы увеличить количество бонусных миль авиалинии. После часа лекции я, обезумев, убежал в бар, чтобы никогда больше не вспоминать этот разговор и никогда больше не видеть дядю.
Но сегодня я увижу его снова. Вдавливаю шершавую кнопку дверного звонка. Сколько раз мне еще придется стоять на этом столь знакомом и уродливом коврике «Welcome» перед одной и той же белой деревянной дверью? В каждом году есть двадцатое марта, а значит, каждый год я вижу этот дрянной коврик. Если бы в календаре не было двадцатого марта, не было бы и этого коврика в моей жизни. А вообще я очень рад, что день рождения у человека всего раз в году. Может, лет через двадцать, мы оба сойдемся на том, что приходить другу к другу на праздники не имеет никакого смысла. Праздников в году как минимум пять – мой день рождения и дни рождения всех членов его семьи. И это все, не считая Нового года, Рождества… В общем, мы в среднем видимся раз в месяц. Это очень много потерянных вечеров. Вернее, потерянных вечеров у меня много и по собственной вине, но это не меняет сути дела. И вот сейчас снова двадцатое марта, и я в который раз рассматриваю этот коврик перед входной дверью его дома, лишь для того чтобы не смотреть в дверной глазок. Точно так же, как я это делал и месяц назад, придя к дяде по другому, но, по сути, ничем не отличавшемуся поводу. Я точно знаю: подойдет к двери дядя и посмотрит сквозь дверную щель на пришедшего. И я точно знаю, что любой пришедший при этом улыбнется двери, будто оскалившись в пустоту, улыбнется образу человека – ведь самого человека за дверью не видно. Точно так же, как мы смотрим в видеокамеру, будто там кто-то есть; улыбаемся на фотографии. Не ложь ли все это? За камерой может сидеть злой охранник. Если фотографию повесить в доме, ее когда-нибудь внимательно рассмотрит лендорд или риелтор. Этим людям я не хочу улыбаться (то есть открываться) – я их боюсь. На самом деле, сейчас я хочу улыбаться только Эльзе… Разве богу необходимо, чтобы люди целовали его изображение на иконе? Вряд ли он обижается, если ты не захотел перекреститься перед тем, как вошел к нему в храм. Вряд ли его это беспокоит. Я люблю, когда меня целуют, но совершенно не против разговаривать и без поцелуев. Так что не моя это обязанность – смотреть на смотрящего за мной! Это же не паспортный контроль, в конце концов. Я предпочитаю отвести взгляд от глазка и уставиться в коврик. Так честнее. Клок волос на коврике. Собаки оставляют столько шерсти? У меня никогда не было собаки. Не было и человека.
– Здарова, племянник! How are you?
Дядя разговаривает со мной по-русски, но вопрос задал уже на английском. Я до сих пор пытаюсь отвечать на него, хоть и знаю, что эта фраза просто приветствие – формальность, – но, услышав ее, я всегда честно пытаюсь рассказать о своем настроении. Обычно меня сразу вычисляют как эмигранта.
Мы проходим внутрь дома, который чем-то напоминает сувенирный магазин: много хлама и никакого уюта. Бесчисленные статуэтки загромождают полки; предметы непонятного назначения заполоняют пол. Да, дядя достаточно зарабатывает для того, чтобы каждый день покупать очередную безделушку и при этом не обделять свою семью в других нуждах, поэтому его нельзя обвинить в том, что он тратит последние деньги на всякую дрянь. Но само барахло превратилось для него в единственный все подавляющий интерес. Когда дядя распаковывает очередную посылку с вещицей, его радости нет предела. Носясь пару часов с новинкой, он забывает о ней на следующий день, и ненужные больше вещи оседают пылью в квартире. Потоп вещей.
Почему нам так близок образ человека, буквально купающегося в богатстве? Многие из нас мечтали о ванне с вином. В диснеевском мультике Дональд Дак, дядя Дональда, Скрудж Макдак, плавает в бассейне из золотых монет. Неужто образ бассейна из вина или золота так нам близок, потому что это буквальная и простая метафора о «забвении» – утопить все в вине или в роскоши. Когда вокруг столько богатства, что места для других мыслей и ощущений не остается. Но золото тяжелее человека, а значит, человек будет постоянно всплывать, плавая в бассейне с золотой водой – как что-то ненужное. Быть слишком богатым – это когда богатство начинает избавляться от тебя самого. Вот и мой дядя слишком богат, а значит, теперь все его желания совпадают с возможностями потребления и исчезают, оставляя после себя пустоту, которую ему так и хочется заполнить какой-то другой вещью. На самом деле ему не так много платят – он типичный представитель верхушки среднего класса, но для самого себя – он слишком богат. Дядя не может справиться со своими деньгами, и они оккупировали все его внутреннее и внешнее пространство. Он испытывает потребность тратить, и с каждым годом ему все сложнее найти новую вещицу, которая принесет радость.
Мы впятером – я, двое детей и дядя вместе с мужем – садимся за стол и начинаем праздновать. На столе бездонная тарелка с жареными органическими крылышками и ножками. Дядя попросил именно это блюдо на день рождения. Я вспоминаю Эльзу со своей Африкой, и мне становится тошно – здесь явно больше еды, чем нам нужно. И мы точно так же, как и каждый раз, встречаясь за этим столом, не сможем съесть и половины. Потом муж, лицемерно причитая и расстраиваясь, что он приготовил больше, чем нужно, выбросит остатки еды в мусорку. Но в следующий раз приготовит не меньше, ибо он получает несказанное удовольствие от количества еды на столе, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.