Свет в окне

Маша, окрылённая своими успехами, представила, что момент настал: она повзрослела и никто и ничто не может уязвить её. Но нет: мама, её самое любимое на свете существо, как-будто только искала момента и ситуации, чтобы придраться, задеть, поиздеваться, как-будто наслаждаясь реакцией Маши, уже скрученной в нервной дрожи, с воспалённо-лиловыми щеками…

…Маша вспоминала и думала: «Я ведь не хочу сводить счёты или обвинять! Мне всю жизнь хотелось подойти к ней, притронуться, поговорить!» Но нет, никто и никогдане выслушал её, не подарил ей ни слова, ни ласки, ни любви. Ей припомнилось, что, как-то, возвратившись с курорта, мама клюнула её в щёку сухим поцелуем при встрече, и Маше показалось, что мама устыдилась проявленных ею эмоций на вокзале. Маше хотелось близости, привязанности, доверия и доверчивости! А что хотелось маме? Об этом Маша не имела никакого понятия. Ведь её – Машу – интересовали только её, Машины, проблемы и ущемлённость. А что же было с мамой? Была ли она счастлива? И, может быть, её настрой был направлен не против детей и всего окружения, а являлся реакцией (и уже привычной) на неудовлетворённость собственной жизнью? Утверждать, что мама не любила своих детей – невозможно и несправедливо. Конечно, она любила своих дочерей, любила своей любовью, которая не была понята или была не так понята.

Маша любила маму, как ей казалось, беззаветно и глубоко, но безответно. Чего же она ожидала? Всего того набора, с высочайшим мастерством выходящего из под пера великих мастеров – сочинителей, коих Маша читала и перечитывала с самого детства, была заворожена лживым миром чувств, красоты и поклонения. Она поняла, что не хочет быть в плену чужих эмоций, чужого опыта и отказалась от, типичного для всего её окружения, увлечения любой литературой. Её тянуло углубиться и разобраться в собственном нутре: проникнуть в свой мир чувств, выявить своё отношение к жизни, к людям – задача нелёгкая… Но, в последствии, как ей казалось, ей это удалось…

Как бы то ни было, бесконечные брожения дум и рассуждений не приводят ни к чему. Загадка остаётся загадкой, а разгадки нет. А жизнь? Суета, да и только. И, если бы человеку суждено было бы знать это ещё до своего появления на свет, он бы отмежевался от всего, что ему предстояло пережить и перестрадать, и он взял бы с собой лишь то, что не разверзало и не ранило душу его, а наполняло бы жизнь его нескончаемой радостью и восторгом; и хоровод ангелов кружился бы над ним, зазывая его своим опьяняющим пением в, неизведанную, утопическую обитель…

Но, куда это я? Неужели – в рай? А где он? За чертой жизни? Да это же сама смерть! Мы – в тисках! Наша партия проиграна; свою чашу скорби мы выпьем до дна.

…А перед глазами возникает вечно повторяющаяся сцена: Маша заплакала – горько, громко; её обидели. А, может быть, не хотели обидеть? Или, наоборот – хотели?

Но никто не бросился ей на помощь. Она спряталась в своём углу, утирая слёзы и сопли, надеясь, что кто-нибудь поднимется со своего места, подойдёт и утешит её. Но нет!

Нет никого! Тебя оттолкнули, приговорили к одиночеству. Плач! Проси о помощи! Рыдай, чтобы обратить на себя внимание! Чьё внимание? Кому ты нужна? Ведь ты – мишень! Вещь! Игрушка, вызывающая желание поиграться или поиздеваться! Вдруг догадка стрелой пронизала всё её сознание: «Ведь мама счастлива! Да, да! Я только что увидела радость в её глазах и всё поняла! Она систематически и расчётливо создавала весь сценарий от начала до конца, ничего не опустив! Как рафинировано! Какой талант и интуиция! Страшно! Ничего не понимаю: ведь ты – единственная моя любовь! Я загипнотизирована тобой! С самого раннего детства ты – моё всё!»

…Маша не помнит, как долго она пребывала в истерике, за которой последовали апатия и отчуждение: отчуждение от всех, от всего и от самоё себя. Маша стояла посреди комнаты, шмыгая носом, глядя в никуда, как, вдруг тёплая, любимая рука, коснулась её руки и потянула к двери: «Пойдём, – индифферентно произнёс любимый голос. – Пойдём в психушку»…

…Маша прислушалась к тишине: отчётливый звук часовой стрелки отбивает секунды. Она машинально пытается подставить подходящую мелодию под стрелочный ритм. Вспоминает, что люди иногда оказываются в курьёзных ситуациях, связанных, например, с похоронами.

Как-то один приятель рассказал ей, что во время похорон его отца, он – сын, и трое его друзей – несли гроб. Вдруг кто-то зашептал в ритме вальса: «раз, два, три; раз, два, три». Все они тихо прыснули от смеха, и гроб чуть не выпал у них из рук.

…Нет, Маше не до смеха. Маша стоит, погружённая в раздумья; вопросы, вопросы, а ответов нет… Обиды, несправедливости, чувство мести, неудовлетворённость – где всё это? Нет ничего; одна жизнь окончилась, другая, хоть и продолжается, идёт своим путём в том же направлении. И не состоялся разговор, и больше нет никаких вопросов и никаких ответов.

А нужны ли они – вопросы? Ответы? А что если нет? А что же тогда осталось?

Любовь? Да, одна любовь! И смерть. Смерть примиряет, шепчет: «Всё хорошо, всё спокойно. Всё пройдёт и никогда не вернётся. Это закон бытия и не надо нарушать его… Тишина… Отдайтесь этой тишине…»

…Маша взглянула на дерево перед окном – оно старое и мудрое. «Сколько ему лет? 100? 200? 300? Было ли оно счастливо когда-нибудь? Счастливо ли сейчас? Пойду спрошу. Ответа нет. Ну и не надо! Меня это уж и не очень-то интересует».

…А где оно, счастье? Ждёт нас за углом? Бежит нам навстречу? Можно ли его увидеть или потрогать руками? Ощутить на цвет и запах?

Маша задумалась; «Не знаю, как вы, мои дорогие, а я – счастлива! Счастлива каждому приходящему дню. Счастлива встречам и столкновениям, разочарованиям и восторгам, падениям и исцелениям. А это и есть – жизнь. А жизнь – это и есть счастье».

Майя

Доктору Новикову Юрию посвящается

Ионас сидел на высокой кровати, свесив ноги, едва достающие до пола; руки его лежали на коленках, он поднимал их поочерёдно к голове, чтобы подправить, падающие на нос, жидкие волосы. На нём была надета простая ситцевая рубаха; она напоминала одежду сумасшедшего дома. «Но нет, не может быть! Не сошёл же я с ума! У меня что-то с памятью, а так я ведь в порядке». Он поднял глаза наверх и тяжёлым взглядом оглядел потолок, по которому двигались тени, проезжающих по улице, машин. «Где я? Что я здесь делаю? И как давно я здесь?» Он медленно повернул голову назад и увидел ещё одну кровать в этой маленькой душной комнате, на которой лежал мужчина, приблизительно того же возраста, что и Ионас; он лежал на спине и неспокойно и прерывисто дышал. «Кто это? Почему он тоже здесь?»

В комнату почти беззвучно вошла медсестра, поправила одеяло на кровати соседа, и подошла к Ионасу: «Ну как? Всё хорошо? Скоро принесут обед. Пора будить его», – произнесла она, показывая на соседа, который лежал с остановившимся на потолке взглядом.

Медсестра произнесла: «Он спит с открытыми глазами».

Ионасу стало не по себе. «Где я? Что я здесь делаю?», – снова и снова мелькало у него в голове.

Дверь отворилась, и вошла ещё одна медсестра с подносом в руках, поставила его на ночной столик, тихонько пожелала приятного аппетита и бесшумно удалилась. Ионас посидел минуту в оцепенении и поморщившись взглянул на содержимое в миске и на тарелке. Голод? Аппетит? Нет, эти чувства не посещали его уже давно. Но он знал, что есть надо – это единственное, что может поддержать его уходящие силы.

Ионас поковырял ложкой нечто жёлтое, лежащее на тарелке, попробовал, поморщился и с трудом стал запихивать в себя содержимое, запивая жидким супом.

Ионас посидел ещё недолго, лёг на подушку, закинув руки за голову. Как и вчера и позавчера он пытался вызвать воспоминания, хотя бы о том, что произошло в последнее время. Что заставило его очутиться «здесь»? И что это, и где это – «здесь»? Он закрыл глаза в уверенности, что приходящий сон опять отведёт его от безответных вопросов. Но, вдруг Ионас открыл глаза: он увидел белую стену, на которой не было ни одной картинки или фотографии. И ему показалось, что стена является огромным экраном (Ионас по профессии режиссёр), и сейчас появятся персонажи и события, которые, наконец, заставят его вспомнить обо всём.