Свет в окне

…Маша опять окунулась в далёкое прошлое, в период, маминой работы. Маша не узнавала её. А, может быть, она вдруг начала взрослеть и увидела и услышала то, чего не замечала раньше? Она почувствовала, что мама видит и оценивает своё окружение, и, особенно, своих дочерей, как возможную мишень для своих придирок, для утверждения себя в своей правоте, не оставляя никакого шанса приблизиться к себе. Часто, почти каждый день, схватки доходили до драматических размеров; эмоции накоплялись, словесные потоки выхлёстывались друг на друга, не заботясь о логике высказываний и о достоинстве каждой из сторон.

Сегодня Маша вспоминает о том, как она была абсолютно уверена, что сей «Horror» происходил в каждой семье на всей земле. «Моё слово – закон! Слышите? Я – мать!»

Но нет! Всё не так просто. Нина не была однозначной персоной: ей ничего не стоило в один миг преобразиться в гостеприимную хозяйку, любящую жену и примерную мать, подкупить всё окружение своим обаянием и красотой. О, да, она была красива и очаровательна, она знала, что никто и никогда не будет допущен за кулисы этого неправдоподобно безобразного семейного спектакля.

Лицемерие, ложь и перекручивание действительности стали характерными особенностями и двигателями всей последующей семейной жизни, практически, до самого конца, маминого конца. Маша, с ужасом и отвращением припомнила сценку за столом, произошедшую вот-вот только недавно, два года до её смерти. Маша пригласила её на чай – она делала это довольно часто. Вдруг без всякого повода разразилась беседа ни о чём, с поддёвками и колкостями, провокациями и обидами. Маша отдавала себе отчёт в том, что сама она была крайне неприятна, колка и несправедлива: одна провокация тянула за собой другую. Ситуация накалялась, но тона никто не повышал. Вдруг мама повернулась к Маше и со светлым спокойствием произнесла:

«Как я жалею, что не сделала с тобой аборта!»

Вот это да! Ну и заявка! Муж Маши, сидевший за столом, схватился за сердце; щёки его пылали. А мама, как ни в чём не бывало, поворачивается к нему и сетует, мягко и заботливо: «Что-то щёчки твои так раскраснелись?»…

…Срыв, а одновременно и разгадка маминых настроений, произошли в то время, когда папа, в очередной раз вернулся из длительных гастролей по Волге, в качестве аккомпаниатора певцам и певицам. Как и всегда, мама готовилась к папиному приезду: они вместе с бабушкой творили на кухне что-то вкусное, в комнате накрывался стол, и, голодные девочки, придя из школы, не могли дождаться, когда мама с папой приедут с вокзала и все начнут трапезу, переходящую в папины рассказы о поездке. Рассказывать он умел, мама с восхищением ловила каждое его слово, девочки, хоть и слушали, но, ещё с большим удовольствием, уплетали за обе щеки кушанья, которые бабушка приносила с кухни, не успевая присесть ни на минуту.

А мама командовала: «Мама, а ну-ка, принеси это! Унеси то!»

Прошло месяца два, и, казалось, ничто не нарушало нормального течения жизни, как вдруг, словно гром и молния разразились над мирной станицей. Мама стала бегать из одного угла в другой, размахивать руками, плакать. Папа же следовал за ней, повторяя:

«Нинушка, не плачь! Я прошу тебя!» – он не выносил женских слёз. Мама кричала, повторяя какие-то непонятные слова и выражения, и, видно было, что не хотела прощать папе. Девочки, с расширенными глазами и открытыми ртами, переводили взгляд с одного на другого, и Маша отмечала про себя: ну вот теперь и папе досталось…

Позже, когда родители эмигрировали, и когда папы уже не стало, мама вдруг поведала Маше ту самую тайну, которую носила в себе всю жизнь. Причиной её тогдашнего взрыва было письмо, обнаруженное ею в почтовом ящике, адресованное папе. Мама, не долго думая, открыла его и прочитала. В довольно пошлом письме стояло ординарное объяснение папе в любви, а так же воспоминания об их совместных гастролях (она была певицей) на корабле. Всё это дела давно минувших дней, но у мамы слёзы в глазах и дрожь в руках, она оскорблена по сей день! Время её не излечило. Рассказывая об этом, она впилась в руку Маши, и не выпускала её, одновременно опираясь о неё. Она страдала. Маша думала: «Неужели эта давнишняя, и для многих в наше время, наивная история, смогла погубить её жизнь? Сломать её доверие к папе? И при этом, она перед всеми – перед родственниками, коллегами, детьми, играла роль любящей жены: улыбалась, кокетничала, и… страдала! Возможно, что это происшествие ударило рикошетом по всем её чувствам: и, прежде всего, по психике: этим объяснялись её частые смены настроений, доходящие до бесконтрольного повышения тона, до издёвок и насмешек по отношению ко всем домочадцам – к своей маме, к детям». Маша была слишком маленькая, или недостаточно взрослая, чтобы уметь взвесить, кто прав и кто виноват… а, может, никто не виноват и никто не прав?.

…Маша перевела взгляд на телефон – сестре-то она забыла сообщить…

…Как бы то ни было, с самого раннего детства, Маша была одержима мамой, которая составляла для неё весь мир. Когда мама была в хорошем настроении, ей не было равных ни в чём: она рассказывала смешные истории, пела, смеялась и вызывала восхищение у всех, кому посчастливилось быть при этом. Мама дарила чувство, что эта сказка будет длиться вечно. Но нет: настроения менялись очень быстро; Маша попадалась на удочку и быстро забывала об обидах и несправедливостях, произошедших вчера, и непременно последующих завтра. Ей так бы хотелось понравиться маме и приблизиться к ней, поделиться своими тайнами и отчаяниями, но, странно, она почти всегда была высмеяна. Маша не понимала и задавала себе один и тот же вопрос: «Почему? Что я сделала дурного или преступного? Нагрубила! Но ведь, она довела меня!» А, может быть, маме нравилось обиженно-искажённое лицо своей дочери? Какая в этом радость? Может быть – месть? Но за что?

Маша взрослела, и в ней постепенно поднималась волна протеста и отчуждения; она становилась колкой и неприятной. Она замыкалась и отчуждалась: самый любимый человек – мама – отверг её. А, может быть и нет? Может быть, это ощущение только её одной? Может быть, мама и не поняла бы претензий, предъявляемых ей дочерью? Ведь она – Мать, мама, и притом, замечательная мама! Всё делает правильно: образовывает, кормит, одевает. А они – дети – неблагодарные свиньи. Маша вспоминала, как папа, в момент очередного скандала, неоднократно повторял: «Вы должны быть благодарны за жизнь, которую мы вам подарили». Да, конечно. Это так. И при этом ещё вечное: «Должны, обязаны, виноваты».

Причин для придирок находилось неисчислимое количество: критике и насмешке подверглось всё, что детям было отрадно и приятно. Маша вспомнила, как однажды молодой человек проводил её домой и на прощание поцеловал в щёку. Придя домой, она тут же рассказала об этом маме; но услышала в ответ: «Как ты могла это позволить? И кому? Неизвестно, кому!». «Известно! Это Миша! Он такой симпатичный! Он мне нравится! И я ему тоже!». «Что-о-о-о? Какой ещё Миша? Симпатичный? Все они «симпатичные»! А ты ведёшь себя, как шлюха! Конечно, он больше не будет уважать тебя, и ты не смей подходить к нему! Слышишь, что я тебе сказала? Не смей!». Маше показалось, что она получила оплеуху, и, сгорбившись, повернулась и медленно пошла на кухню думать о том, что же произойдёт между ней и Мишей, завтра, и как могла она так обесчестить себя в его глазах.

В моменты подобных вспышек, сестра, сидя в кресле с книжкой в руках, читала или делала вид, что читает, а сама, наверное, наматывала себе на ус: училась, никогда не попадать в подобные ситуации, и никогда ни с кем и ничем не делиться – эту свою философию и норму поведения ей удалось провести на протяжении всей своей жизни… С этого момента Маша обдумала тактику, близкую к сестриной: она затаилась, перестала откровенничать, и, казалось, в домашнем космосе стало поспокойнее.

При всех противоречиях и нервозности, маме удалось, как любят говорить в народе, «поставить детей на ноги». Мама, да и папа тоже, гордились ими в глубине души.