В ожидании рассвета

Демон поднялся так высоко, что земля скрылась из виду в тумане. Теперь туман окружал его: Фарлайт был внутри облака, и его глаза не улавливали ни единого отблеска света. Он представил, что наконец слился с Тьмой, и ему стало легко и покойно. Фарлайт решил, что останется в этом облаке до конца Тьмы. Может, ему и удалось бы воплотить эту идею, но вскоре крылья начали коченеть, и Фарлайт спустился вниз, к распорядку без распорядка.

В тот день, между столицей демонов и небом, он впервые почувствовал приятное сродство со своим телом. Раньше он постоянно подчёркивал, сам для себя, что дух и тело — две разные вещи, что тело — это тюрьма; но теперь, когда оно стало таким лёгким, сильным, крылатым, неприязнь к нему начала улетучиваться. Фарлайта посетила крамольная мысль: а что, если раньше его тошнило от всей мировой плоти только потому, что его собственная плоть была жирной и неуклюжей, а он проецировал свои ощущения на весь окружающий мир?

…Ах, такого просто не может быть.

Шли дни. Каинах, который должен был обучать его, явно не горел желанием возиться с новичком. Он сбросил Фарлайту кучу книг: по языку, местным законам, истории мира — по версии демонов… но Фарлайт целыми днями только валялся на кровати в отданной ему комнате башни — без двери, зато с большим окном, а если и слазил со своего ложа, то только для того, чтобы поискать обед. Казалось, всё шло к тому, что облагораживающая трансформация была зря: Фарлайт опять начал набирать вес.

Ему ничего не хотелось. Может, для других фраоков преображение было началом новой жизни, полной возможностей, но не для Фарлайта. Он перестал видеть в своём существовании смысл. Каинах говорил Фарлайту, что скоро тому поручат роль наместника в одной из новых провинций Срединной земли, отвоёванной у западных кшатри, но и это не вызывало в нём бурного энтузиазма.

— Это важное поручение, — говорил Каинах. — Земли на границах удерживать тяжелее всего.

И тогда Фарлайт спрашивал, почему фраоки не уничтожат всех кшатри, смотртов, триданов, магов, если они есть первозданная стихия, облечённая в крылатые тела? Каинах каждый раз находил пафосную отговорку, не удовлетворявшую собеседника, и тот возвращался к лежанию с исключительно унылым выражением лица. Ещё большее уныние ему доставляло то, что приходилось лежать только на животе. На спине — крылья мешали.

Вскоре к Фарлайту стал прилетать не Каинах, а Ламаш. Ламаш не вещал пафосных речей, не расписывал собрату прелесть бытия фраоком, а просто рассказывал разные байки, будто бы они с Фарлайтом были старыми друзьями.

— А потом мы распяли его! Ха!

Так заканчивалась большая часть его историй. Кого-то в конце распяли, четвертовали, бросили в морозные глубины Деррамского ущелья. Ламаш находил это исключительно весёлым поворотом в своих рассказах.

— Кем ты был, до того, как стал демоном? — спросил Фарлайт однажды.

— Никем, — ответил Ламаш. — Меня не было.

Ламаш сидел на подоконнике — каменном, как и всё остальное. Стены, полы, потолки — всё каменное. В Лаиторме и её окрестностях тоже, но там всё было сложено из больших гладких плит, а здесь — из небольших камней. Фарлайту иногда думалось, что лицо его вечно безразличного наставника Каинаха превратилось в камень, потому что тот прожил в башне эти тысячи лет. Каинах заведовал всеми внутренними делами Цваргхада — столицы, Ламаш же был кем-то вроде тайного агента и палача.

Иногда, когда однообразные байки Ламаша надоедали Фарлайту, он жалел, что у его гостя есть крылья. Его было бы так удобно столкнуть фраока с подоконника! Но всё же Фарлайт признавался себе, что благодарен Ламашу. И неважно, почему он прилетает сюда, по указке Каинаха или Гардакара, или по своей воле. Фарлайт сам заключал себя в клетку одиночества, но этим сам же закапывал своё настроение ещё глубже.

— Ты был магом, как я, верно? Все фраоки были магами. На худой конец триданами. Каинах — менталист, но он всё равно держится скорее как маг, нежели тридан.

— Каинаху не одна тысяча лет. За столько времени можно опробовать десяток манер, — усмехнулся Ламаш.

— А тебе сколько?

— Столько же, сколько и Тьме, ведь я и есть Тьма.

Опять эти общие фразы!

Рано или поздно Ламаш опять оставлял его наедине с апатией. Фарлайт ложился на живот и звал Тьму. Однажды его осенило: Тьма не выходит на контакт, потому что она и так уже рассказала ему всё, что нужно! Осталось только выполнить её задание. От этой мысли Фарлайт вскочил с кровати, и нервно забегал по комнате. Почему-то раньше он не задумывался над тем, как именно будет выполнять задание по «уничтожению столпов, на которых зиждется плотный мир». Он ждал, что Тьма сама подскажет ему решение, послужит проводником… Как глупо. Тьма ждёт его инициативы!

Номинально, судьи бессмертны. Но это только слова, пропаганда. Если вытащить их на свет, что с ними будет? Сгорят, как Ядвир, помешаются рассудком, как Антир, или… ничего не случится, как с Алфаром и Адарой?

Так он лежал, постоянно размышляя над поиском обходного пути. Со стороны казалось, что ничего не изменилось. Ламаш, глядя на это, заключил пари с судейским секретарём, бесом по имени Асаг. Ламаш ставил на то, что Нергаль (как демоны называли Фарлайта) разжиреет через месяц так, что крылья не смогут поднять его в воздух. Асаг был с этим не согласен. Он верил в Фарлайта, и потому ставил на то, что тот продержится «на крыле» как минимум полтора месяца.

Но, для Фарлайта-Нергаля так и осталось загадкой, почему Ламаш вдруг решил поосновательней познакомить его с местной кухней и стал заявляться к нему с руками, полными съедобных даров.

— Запоминай. Это шеру — мясо. Шеру-шаили — мясо, приготовленное по храмовому обычаю, то есть сушеное. Это арку-шаигалли — травы по… как сказать… обычаю тех, кто живёт в доме, откуда правят.

Фарлайт разглядывал горшочек, полный трав, с неподдельным любопытством. Он никак не мог взять в толк, что надо было сделать с зеленью, чтобы она превратилась в эти странные мягкие палочки.

— В суде?

— Не обязательно. Когда ты уедешь в землю Мизушу, то будешь жить в большом доме. Выберешь себе, какой понравится. И этот дом станет твоим игалли. А в Цваргхаде… кстати, правильно говорить Суваршахту, так это звучит на нашем языке. Так вот, в Суваршахту игалли — это палаты судьи.

— Понятно. Так что за обычай, по которому это приготовлено?

Фарлайт не решался приступить к трапезе, и Ламаш подал ему пример, зачерпнув из горшочка горсть мягкой зелени. Прожевав, он довольно улыбнулся и отёр руку о тряпку — густая полупрозрачная жидкость, которой сочились травы, текла по его пальцам. Это действо показалось Фарлайту страшно грязным. Даже разгрызть руку чумазого шахтёра — и то было для него более чистым приёмом пищи.

— Их греют энергией. Долго, около часа.

— Тяжёлая работа, должно быть.

— Почему же? Нужен человек. Здорового человека хватит на несколько дней. Мы кладём его вот так на намишатт, — Ламаш сделал горизонтальное движение рукой, — а сверху ставим горшки.

— И что это значит — «намишатт»?

— Доска с иглами. Энергия начинает постепенно уходить из человека, когда он под своим весом насаживается на иглы, всё глубже и глубже. Но бару не даёт этой энергии улететь просто так, в воздух, и она движется, — Ламаш волнообразно помахал руками вниз-вверх, — и через час арку готова.

Фарлайт запустил пятерню в горшок. Арку оказалась страшно горячей, и он еле сдержался, чтобы не отдёрнуть руку. Но он пересилил себя и запихнул чужеземное блюдо в рот.

— На, вытри соуш, — сказал Ламаш, протягивая тряпку своему сотрапезнику. А тот был уже весь в этом соуше — руки, лицо, даже одежда. Фарлайт принялся тереть себя тряпкой, вспоминая недавний яблучный обед в Ведьминой пуще. Ему подумалось, что все изобретатели рецептов за пределами цивилизованных городов нарочно делают свою стряпню невозможной для поедания.

— Вкусно? — поинтересовался Ламаш.

— Не знаю, — отозвался Фарлайт, проглотив арку. — Горячо. А когда горячо, я не чувствую вкуса.