В ожидании рассвета

Судья подошёл к нему вплотную. Фарлайт поборол желание отвернуться от жуткой клыкастой морды.

— Откуда ты знаешь, что добро — это хорошо, а зло — это плохо?

— Надо смотреть, к чему привёл поступок, если к благу — то поступок достойный, даже если он был злым…

— Я не о том! Представь, что пред тобой — голая правда, где добро ведёт к добру, а зло — к злу! Почему в такой ситуации добро — хорошо, зло — плохо, что хорошо — то надо делать, а что плохо — нельзя? Почему? Потому что в вашей школе так учили? Потому что всем с рожденья прививают мораль о справедливости? Эта мораль — для слабых! Слабых, которые, чуть что, прикрываются пыльной книгой с надписью «Свод законов»! Слабых, которые придумали нравственность и милосердие, чтобы сковать ими сильного. Я считаю так — если ты силён, бери, что тебе нужно, даже если это чужая собственность, если понадобится — убей её владельца! Почему Земля кажется более совершенным миром? Потому что там работает естественный отбор. Но их мир тоже будет испорчен этими контактами. Вот почему я создал и повёл за собой демонов! Они свободны.

— Если я поговорю с глазу на глаз с другими судьями, то точно сойду с ума. У вас всех противоположные доктрины, и каждый защищает их так, что не придерёшься.

Гардакар сел на лежанку и задумался. Наконец он изрёк:

— Я предлагаю тебе сделку. Ты не сможешь отказаться.

— Да?..

— Я увидел в тебе потенциал, ещё когда наблюдал глазами того триданчика. Ты свободолюбив, знаешь себе цену. Ты плевал на авторитет Норшала и называл себя мессией, чтобы был предлог безнаказанно переступить закон.

— Вовсе не…

— Тебе надо было сразу пойти с моими демонами, которые пытались тебя «задержать».

— Почему было прямо не сказать мне?

— В окрестностях Саотими всё всех подслушивает. Даже демоны мои думали, что пытаются задержать преступника; ведь кто-то мог слушать и их мысли… Я тебя начисто перекрою'. Ты будешь словно рождён заново. Другие судьи об этом не узнают, так что ты сможешь жить более-менее свободно. И, мы не носим лунников, так что никто не узнает твой маленький секрет.

— А если я нарушу присягу?

— Поверь, тебе лучше об этом даже не думать!

— Я не буду тебе служить. Я служу только Тьме.

— Оставь этот пафос! Я тебе не Норшал с Ирмитзинэ, я знаю, что ты балабол-анархист. Но коли тебе нужные красивые словечки, так слушай: под моим началом ты послужишь Тьме, и больше ничему иному; я тоже служу ей каждой песчинкой, из которой соткан. Я сам — как мессия Тьмы, и с куда большим размахом. Я отправлял взводы во все стороны мира не из страсти к завоеваниям, а из почтения к великой стихии, ибо Тьма — это разрушение! Ирмитзинэ квохтала больше всех, вот ей больше и досталось. Ну, довольно болтовни! Встань!

Фарлайт повиновался. Он мысленно позвал Тьму, но та не откликнулась. Маг понял, что кабинет судьи как-то защищён от любой телепатии; но остался в лёгком замешательстве. Ведь Тьма была и внутри кабинета, почему же нельзя было поговорить с этой её частью…

— Посмотри на себя! — расхохотался Гардакар. — У тебя такое пузо, ты хоть видишь, как мочишься? Я весь суд пытался вообразить, как такой жирдяй пытается трахнуть бабу, но не смог. Давай тебя схуднём.

— Меня устраивает моя постельная жизнь, — сказал Фарлайт, изо всех сил утихомиривая своё негодование — он понимал, что злиться бесполезно. — И моего единственного партнёра, кстати, тоже.

— Партнёра?..

— Меня самого.

— Так ты что, гордишься этим? И правда — гордишься! — демон опять расхохотался.

Фарлайт злобно стиснул зубы и обернулся, встревоженный шорохом внутри шкафа. Снаружи — старое полированное дерево, резьба, несколько случайных царапин внизу… А что скрывается внутри?

Дверцы шкафа раскрылись так быстро, что маг не успел испугаться — в шкафу была самая настоящая глотка, с зубами и языком, с нёба которой капала слюна — как его тело оторвалось от земли и тут же влетело в разинутую пасть.

Дверцы захлопнулись. Шкаф попытался сглотнуть Фарлайта, но не смог, тот был слишком объёмист телесами.

— Из магов получаются отличные фраоки. И чтоб крылья тебя подняли, отнимем массу жиросодержащую, приплюсуем массу мышечную. Почему маги так любят вести сидячий образ жизни? — бормотал Гардакар, нажимая одному ему видимые рычаги. — Рост оставить тем же… Ход!

Глотка начала жевать Фарлайта. Тот снова стиснул зубы.

«Я не буду кричать. Я не буду… не доставлю ему удовольствие…»

Маг отбрыкивался, пытался заколдовать зубы, но те неумолимо двигались вверх-вниз, из стороны в сторону, разрывая мягкую ткань его плоти. Фарлайт пожелал стать бесплотным — но не смог сосредоточиться. И тогда он всё-таки закричал.

Через несколько жевков шкаф наконец смог проглотить то, что осталось от мага, и начал переваривать его в недрах своей утробы.

Тридан раздумывал, что бы сделал на его месте герой-отец. Бросился бы сломя голову в Саотими? Не стал бы он после этого тряпкой-подкаблучником? Или стал бы тряпкой-трусом, отказавшись?

А Нефрона, зачем она так себя вела? Оттого ли, что он тогда из ревности наговорил ей гадостей про Фарлайта? Ещё бы, обидел её самодовольную святыню…

На душе скребли черти. Мирт достал леинру, сел на площади и стал сочинять холавилеим. Он вложил в музыку всё страдание от потерянности, несправедливости, безысходности.

Его мелодия лилась по площади. Люди начали оглядываться в поисках музыканта и подходить, чтобы послушать его. Птицы слетались на ближайшие крыши, даже статуи, казалось, оборачивались в его сторону. Леинра уже не пела, а стенала; и в её стоне каждый слышал свою боль.

Когда Мирт закончил, то обнаружил вокруг толпу слушателей. Некоторые женщины вытирали слёзы.

Тридан воодушевился и снова прикоснулся к леинре губами, чтобы сыграть что-нибудь ещё, как на площадь явился отряд стражей.

— Разойдись, разойдись! — голосил глашатай, пока кшатри разгоняли толпу. — Сборища людей запрещены!

— Хватит! — вскричал Мирт, поднимаясь на ноги. Его голос дрогнул от волнения, тряслись и руки, но он продолжил — Они просто пришли послушать музыку!

— Закон есть закон, — ответил глашатай. — Расходитесь.

«Что бы сделал отец, что бы сделал отец?» — крутилось в голове у Мирта, и он вскричал:

— Да кто вам дал право? Тьма? Вы сами себе его сочинили, и придумали, что у людей его нет, чтобы было кому выносить помои! Вы живёте как звери!

С каждым словом ему легчало. Он не осознавал даже, что злится на самом деле не столько на кшатри, прервавших его концерт, сколько на Нефрону, на то, что она предпочла ему Фарлайта по своей дамской дурости, на то, что придётся тащиться в Саотими за чужим ему пацаном, на то, что кто-то использовал его как шпиона — и Мирт сам до сих пор не понял, кто…

Ближайшие к нему люди всё ещё находились под чарами его мелодии.

— Да! Правильно! Хватит! Надоело!

Мирт не думал, что дело зайдёт дальше болтовни, но люди принялись забрасывать кшатри камнями. Тем, закованным в железо, всё было нипочём. Началась бойня. Мирт даже не успевал уследить за кшатри, они двигались быстрее, чем лопасти мясорубки, которую тридан много лет назад видел на школьной кухне; и так же, как те лопасти, они оставляли после себя перемолотое мясо. Мирт упал на колени и закрыл голову руками. Он клял себя за трусость: «Давай, встань, бейся за людей, как отец бился за кшатри…»

Но он не мог заставить себя подняться, и только пригнулся ещё ниже, как одинокая травинка, прибитая ветром на лаитормской равнине.

— Я не могу, я не могу, — бормотал он, когда кто-то рывком поставил его на ноги.

Потолок в тюремной камере так был жирно раскрашен золотым фосфорентом, отчего всё в комнате стало ярко-жёлтым. Этого света, кажется, хватило бы на сотню смортских сфер, вроде той, которой они собирались осветить весь мир.

Мирт всё время держал глаза закрытыми, но и это не спасало его. Он был привязан к каменной доске, его голову зафиксировали в специальном углублении так, что она постоянно была повёрнута вверх, к потолку, чтобы он не мог отвернуться. Даже сквозь сомкнутые веки он видел этот чёртов свет, а если раскрывал их, то мгновенно слеп. Узник не был уверен, что такая пытка была разрешена законом. Куда уж там лампочке, о которой он писал анонимку Ольмери. Когда это было? Кажется, в прошлой жизни.