Страница 93 из 98
— Да-а? Правда? И каким желаниям они шли наперекор?
— Сильнейшему желанию взять дубинку и заставить вас проглотить собственные зубы. Но за последние сорок лет так никто этого и не проделал. Поскольку они — евреи, а вы — писатель, они так не поступают, а вместо этого дают вам премии и почетные ученые степени. Салмана Рушди его соплеменники вознаградили несколько иначе. Кем бы вы вообще были, если б не евреи? Что бы вышло из вас, если бы не евреи? Им вы обязаны всем вами написанным, даже той книгой про бейсбол и бродячую, бездомную команду. Еврейство — головоломка, которую подкинули вам они: не своди евреи вас с ума этой головоломкой, не существовало бы вас как писателя. Пора отблагодарить их. Вам почти шестьдесят: на благотворительность лучше жертвовать, пока рука еще не остыла. Напомню вам, что и у евреев, и у христиан когда-то был распространен обычай платить десятину. На поддержку религии направлялась десятая часть доходов. Разве вы не можете уступить евреям, которые дали вам все, одну одиннадцатую этой книги? Наверно, это лишь пятидесятая часть от одного процента всех страниц, опубликованных вами за всю жизнь благодаря им, евреям, согласитесь? Уступите им главу номер одиннадцать, а затем дайте себе волю и назовите то, что останется, художественным произведением, даже если это не так. Когда газетчики начнут спрашивать, скажите им: «Смайлсбургер? Этот болтливый калека с потешным акцентом, сотрудник израильской разведки? Плод моего буйного воображения. Мойше Пипик? Ванда Джейн? Я снова обвел вас вокруг пальца. Разве могли хоть на чьем-то пути повстречаться такие ожившие обрывки сновидений, как эти двое? Галлюцинаторные проекции, полный бред — ради этого вся книга и написана». Скажите им нечто в этом духе, и вы избавите себя от уймы цорес[96]. Конкретные формулировки я препоручаю выбирать вам.
— Да-а, и Пипик, значит, тоже? Наконец-то вы ответили на мой вопрос, кто нанял Пипика? Значит, вы признаетесь, что Пипик — плод вашего буйного воображения? Но для чего он понадобился? Для чего? Не могу понять. Заманить меня в Израиль? Но в Израиль я поехал сам, повидаться с Аароном Аппельфельдом. Втянуть меня в разговор с Джорджем? Но я и так знаком с Джорджем. Заманить меня на процесс Демьянюка? Вы должны были знать, что я интересуюсь такими вещами и сам забрел бы в суд. Для чего вам понадобилось меня впутывать? Из-за Беды? Вы могли бы подыскать другую Беду. Какие у вас были резоны для сотворения этого существа? В понимании «Моссада» — а это же разведка, она ничего не делает без конкретной цели, — для чего вы смастерили этого Пипика?
— Даже имея готовый ответ, мог бы я, говоря по совести, доверить его писателю, у которого такой длинный язык? Примите мои объяснения и, пожалуйста, забудьте вы этого Пипика. Пипик — не плод сионизма. Пипик — даже не плод диаспоризма. Пипик — плод, наверно, самого могучего из всех бессмысленных влияний на дела людей, а именно, пипикизма, антитрагической силы, которая все на свете делает мелким и незначительным — превращает в фарс, банальность, ерунду, — и выстраданное нами за то, что мы евреи, — не исключение. Довольно о Пипике. Я просто советую вам, как придать логичность и связность тому, что вы скажете газетчикам. Скажите им что-нибудь немудрящее — это ведь простые журналисты. «Никаких исключений, ребята: в этой книге всё — предположение, с начала до конца».
— В том числе Джордж Зиад.
— Насчет Джорджа не волнуйтесь. Разве его жена вам не написала? Я думал, ведь вы были так дружны… Вы ничего не знаете? Это вас ошеломит. Ваш куратор из ООП умер.
— Серьезно? Это точно?
— Как ни ужасно, это факт. Убит в Рамалле. Сын был вместе с ним. Люди в масках пырнули его ножами, пять раз. Мальчика не тронули. Это случилось примерно год назад. Майкл и его мать снова поселились в Бостоне.
Наконец-то в Бостоне, на свободе — и уже никогда не узнает другой свободы, свободы от присяги на верность делу отца. Еще один сын, на котором лежит проклятие. Все эти пустопорожние страсти теперь станут для Майкла проблемой до конца жизни!
— Но за что? — спросил я. — За что его убили?
— Израильтяне говорят: убит палестинцами за коллаборационизм. Они каждый день за это друг друга убивают. А палестинцы говорят: убит израильтянами, потому что израильтяне — убийцы.
— А вы что говорите?
— Я говорю — тут всё сразу. Я говорю: может, он был коллаборационист, а убили его по заказу израильтян палестинцы, такие же коллаборационисты… А возможно, все было совсем иначе. Вам — человеку, который написал эту книгу, — я говорю: не знаю. Я говорю, что в нашей ситуации, когда намеренно создается атмосфера, в которой ни один араб не уверен, кто ему враг, а кто друг, варианты бесконечны. Нет уверенности ни в чем. Вот что мы хотим внушить арабскому населению на территориях. Они должны мало знать о происходящем вокруг них и понимать всё неправильно. И действительно, они знают мало и понимают всё неправильно. А если в таком положении оказываются те, кто там живет, то, следовательно, человек вроде вас, живущий здесь, знает даже еще меньше и всё понимает совсем неправильно. Потому-то называть вашу книгу о событиях в Иерусалиме плодом вашего воображения, пожалуй, не так уж неверно, как вы с опаской думаете. Пожалуй, вы попали бы в точку, назвав все пятьсот сорок семь страниц предположением. Вы считаете меня наглым обманщиком, так разрешите мне теперь сказать писателю, чьим творчеством я в остальном восхищаюсь, жестоко-откровенные слова о его книге. Я не настолько компетентен, чтобы судить о произведении, написанном на английском языке, но, по моему мнению, написано блестяще. Однако содержание… Скажу совершенно прямо: при чтении я смеялся, и не только тогда, когда полагалось смеяться. Это отнюдь не отчет о случившемся: вы попросту не имеете никакого понятия о том, что случилось на самом деле. Объективную реальность воспринимаете крайне смутно. Ее смысл начисто ускользает от вас. Просто не могу себе представить более наивную версию того, что произошло взаправду и что оно означало. Не решусь утверждать, что такова реальность глазами десятилетнего мальчишки. Предпочту думать, что это продукт доведенного до крайности субъективизма, картина мира, настолько характерная для сознания именно этого наблюдателя, что публиковать ее не в качестве художественного вымысла значило бы беззастенчиво лгать. Назовите это типичным образчиком творчества: вы мало погрешите против действительности.
Мы уже добрых двадцать минут как покончили с завтраком, и официант унес всю посуду, кроме чашек, которые успел, вновь и вновь подходя к столику, несколько раз наполнить кофе. Все это время я целиком был сосредоточен на нашем разговоре и только теперь обнаружил, что зал заполняется людьми, зашедшими пообедать, и что среди них — мой друг Тед Солотарофф и его сын Иван, которые еще не заметили меня и заняли столик у окна. Естественно, я сознавал, что встречаюсь со Смайлсбургером не в каком-нибудь подземном гараже, где Вудворд и Бернстайн поддерживали контакт с «Глубокой глоткой»[97], но все же, когда я внезапно увидел здесь своих знакомых, сердце заколотилось, и я почувствовал себя совсем как женатый мужчина, которого застукали в ресторане за пылкой беседой с любовницей, — надо было спешно придумать, как ее представить.
— Ваши противоречивые слова, — тихо сказал я Смайлсбургеру, — не складываются в убедительный аргумент, но, впрочем, вы уверены, что со мной можете обойтись без аргументов. Вы рассчитываете, что мой потаенный порок возьмет верх. Все остальное — развлечение, забавная риторика, слова, напускающие туман, ваши методы, которые вы применяете здесь точно так же, как и там. Вы сами-то следите за своим словесным ливнем или ленитесь? С одной стороны, в этой книге — во всем тексте, а не только в последней главе — я, на ваш освидетельствованный медициной непараноидальный взгляд, дарю врагу информацию, которая может быть опасна для безопасности ваших сотрудников и их источников, информацию, которая, если только вас послушать, может оставить Государство Израиль беззащитным перед лицом невесть каких катастроф и подорвать на века благополучие и безопасность еврейского народа. С другой стороны, моя книга — настолько искаженный и невежественный поклеп на объективную реальность, что, дабы уберечь свою литературную репутацию и избежать насмешек трезвомыслящих эмпириков или уйти от кары, которая, как вы намекнули, может быть намного, намного страшнее всего вышеперечисленного, я должен признать эту вещицу тем, чем она на самом деле является, и опубликовать «Операцию „Шейлок“» в качестве… в качестве чего? Дать ей подзаголовок «Басня»?