Нарисуй меня

Глава 47

Что делать? Господи, что же делать?

Перед глазами недоумевающее лицо профессора Савельева, который ждет, когда я зайду в аудиторию. А в голове просто огнем пылают слова: «Полина вышла из комы».

Полина вышла из комы!

— Марина, экзамен начинается, мы сейчас закроем дверь.

— Д-да, ага! Пожалуйста, пожалуйста, — шепчу ему, как безумная, а сама пытаюсь набрать Львову. — Одну минуту. Пожалуйста. Моя сестра… в себя пришла только что!

На кафедре знали, что с Полиной случилось, и сейчас Савельев коротко кивнул.

— У вас две минуты, Пешкова. А у меня вступительное слово…

Длинные бездушные гудки, а я разве что не прыгаю на месте от нетерпения. Да что же там? Ну почему не отвечает? Мне бы просто услышать, что с ней все хорошо, что никаких осложнений… Пожалуйста… Юрий! Юрий!

Наконец-то!

— Марина, здра….

— Что с ней? — Из горла вылетает истеричный визг, такой громкий, что Савельев замолкает и рассерженно смотрит на меня. Отворачиваюсь от него и уже тише продолжаю: — Все хорошо?

— Она в сознании, — медленно и после небольшой паузы отвечает доктор. А я уже на стенку готова лезть. А дальше? Что дальше?

— И? Говорите быстрее, у меня нет времени совсем!

— Не волнуйтесь, Марина, вы, главное, не волнуйтесь. Пока Полина очень заторможена и не очень адекватно реагирует, но это нормально….

— Она про меня спрашивала? — Замираю, а внутри все клокочет от ожидания и страха. — Юрий?

— Полина пока очень плохо разговаривает, я вам много раз говорил, Марина, что понадобится много времени для ее реабилитации, и это все не означает…

— Когда я могу ее увидеть? — обрываю Львова и смотрю, как Савельев, укоризненно качая головой, приближается к двери.

Ну еще несколько секунд всего!

— Точно не сегодня, мы….

Даю на отбой и, чуть не столкнувшись лбом с пожилым Савельевым, влетаю в большую светлую комнату.

Почти все места заняты, лучшие места — так тем более. Но это все не важно. Важно, что Полина пришла в себя. Как же хочу ее увидеть, обнять, услышать ее голос, посмотреть в глаза!

Чувствую, как слезы текут по щекам, все такое размытое, слова незнакомого мне помощника Савельева доносятся словно через вату. Да я вообще не очень и соображаю, что говорят делать. На автомате вынимаю из сумки карандаши, ластики, подписываю титульный лист.

Полное дежавю. Опять провалюсь. В голове полнейший сумбур, а я даже не пытаюсь успокоиться. Только с глаз слезы стряхнула, размазав тушь. О том, как выгляжу,  стараюсь не думать, главное, вижу, что рисовать надо. Ничего сложного.

Главное, не накосячить. Повторяю утренние слова Макса, а у самой рука дрожит. Обычные геометрические фигуры, классика жанра. В прошлом году был фрагмент интерьера — он у меня плохо получился.

Теряю несколько минут драгоценных, чтобы успокоиться. Но лучше так, чем испортить экзаменационный лист. Обидно будет завалить, ведь реально простое задание.

Мысли совсем не здесь, они мечутся: от сестры к Максу, от Макса к Глебу. Снова и снова возвращаюсь к сегодняшнему утру. Неужели Глеб прав?

Карандаш с громким стуком падает на пол, я лишь безучастно смотрю, как он катится куда-то под батарею.

Выжата как лимон. Голова пустая, ни эмоций, ни мыслей. Выгорела. Даже не могу понять, довольна ли сама. Наверное, довольна, но лишь тем, что все закончилось. Экзамен по рисунку длился четыре часа, но я совершенно не чувствовала времени. Вообще в полной прострации нахожусь. Мимо проходят такие же вымотанные абитуриенты, слышу обрывки разговоров, идти к Савельеву и спрашивать, конечно же, не решусь.

Но надо набраться сил выползти отсюда. А еще позвонить Максиму, он же просил. А потом — Львову, хочу с ним обстоятельно поговорить.

На улице тепло и все еще солнечно, хотя день давно уже перевалил за «экватор».

Сердце радостно вздрагивает, даже дыхание ненадолго перехватило. Откуда только силы сразу появились?

Приехал! Стоит и ждет меня с огромным букетом белых роз.

Бегу со всех ног к Максу, он видит меня и встречает широкой радостной улыбкой. Через секунды уже обнимаю его, просто вишу на шее, Генварский еле успел спасти букет от моего натиска. Но это все краем сознания отмечаю, прижимаюсь к нему еще крепче, и вот тут меня начинает отпускать.

— Ну как прошло? Рассказывай! — Поднимает пальцами мой подбородок, пристально заглядывает в глаза, и улыбка постепенно гаснет. — Что случилось, Марин? Провалила?

— Полину вывели из комы. Мне Львов сообщил, с ней вроде нормально, но пока нельзя, а еще она плохо говорит и…

Замолкаю и прижимаюсь к его груди, а он гладит мои волосы, пытаясь успокоить.

— Все будет хорошо, не переживай. Все предсказуемо. Сегодня тебя к ней пустят?

— Нет, только завтра. Я вообще не могла нормально соображать, какой экзамен! Провалила опять, скорее всего.

Максим засмеялся. Снисходительно так, что где-то внутри меня что-то оборвалось и с грохотом упало.

Правда упала, потому что не смогла больше висеть на ниточках лжи.

— Тебе смешно, да? — тихо спрашиваю, потом уже чуть громче добавляю: — Что ты сделал с Глебом Головановым за то, что он твои рисунки с Ксенией мне подбросил?

— Что сделал? — Он не понимает моего вопроса, а я начинаю чувствовать себя истеричной дурой, которая поверила злобному козлу, усомнилась в том, кого люблю. — Марин?

Я молчу, не знаю, что сказать. Не рассказывать же ему про Глеба. Или рассказать?

— Не понимаю, что происходит, но поехали отсюда. Позже обсудим.

Он прав. Не здесь и не сейчас. Но очень скоро.

Максим привез меня на Летнюю веранду — есть такое место в центре. Демократичное и очень уютное.

— Ты всю дорогу молчала, Марин. Так что случилось? — спрашивает, едва мы уселись на деревянные лавки.

Вокруг много людей, но именно этот шум, чужой смех, разговоры помогают прийти в себя и чувствовать лучше.

Первая мысль — промолчать, улыбнуться, списать на усталость и протупить весь вечер. А утром будет новый день. Может, я бы так и поступила, но...

— При чем тут сын директора? Он опять тебя достает?

Макс совершенно не реагирует на подоспевшую официантку, не слышит, как она спрашивает, что он будет пить. Он на меня тяжело смотрит, так, что хочется нервно поерзать по скамье.

— Давай не про Глеба, хорошо? Давай про тебя.

— Про меня? — Макс усмехнулся. — Марин, что происходит?

Кажется, сейчас мы первый раз по-настоящему можем поругаться. Если выяснится, что Голованов прав, и Максим все уже решил за меня и без меня.

— Ты утром сказал, что я обязательно буду учиться осенью. Что ты имел в виду? Я же могу не поступить!

Он не торопится мне отвечать, лениво щурится, словно прикидывает, говорить мне правду или нет.

— Ты будешь учиться, как и мечтала, — наконец, негромко произносит он. — Что бы ни случилось. Но ты этому не рада.

— Не рада. — Судорожно сглатываю комок в горле. Трудно мне выдержать его взгляд, но он не прав, я знаю! — Не так, Максим! Тебе Голованов обязан чем-то? Ты ему заплатил, чтобы меня взяли? Не надо было этого делать!

— Почему? Тебе нравится страдать и переживать на ровном месте?

В голосе непривычная издевка. Так он со мной еще никогда не разговаривал.

— Нет! Не нравится! Но я не просила, Максим! Это моя учеба, я хотела сама… что я хоть чего-то, но сама стою! Это вообще незаконно, понимаешь? Прав был Глеб! А я ему верить не хотела. Думала, не можешь ты так!

— Что незаконно, Марина?

Вот сейчас чувствую себя глупым ребенком рядом со взрослым дядей.

И я взрываюсь!

— Взятка! Максим, взятка! Я понимаю, для тебя это как воздух — у тебя постоянные конкурсы, сделки, Грин в партнерах, я все понимаю, просто не спрашивала никогда. Но это моя жизнь! Ты мог бы мне хотя бы сказать! Почему ты за меня решаешь?!

— Сядь! — тихо приказал Генварский.