Страница 3 из 12
Теперь он стоял на ступенях штаба, натягивая перчатки, и раздражённо бросал полковнику Головану отрывочные фразы:
— Да, в Авен! Нет, надо скорее. Сколько можно возиться? Не серди меня, Пётр Дмитрич, не то устрою твоим донцам учения суток на трое!
Граф терпеть не мог проволочек. Высокий, худощавый, с энергичным, нервным лицом, длинным носом и вечно сжатыми губами, он был красив той особой, проступающей изнутри, красотой, которая не изнашивается с годами. Волосы генерала рано поседели, отчего казались присыпаны солью, хотя ещё сохраняли немало тёмных прядей.
— Так, ребята, будем брать таможню, — обратился граф к казакам. — Быстро. Налётом. Без мордобоя. Тем более смертоубийств. Похватать всех. Там человек двадцать пять. И на нашу сторону с собой в сёдлах. Сдать в караулку под роспись. У нас обнаружился труп. Если среди них убийца, судить будем по нашим законам. Их юстицией мы сыты.
Всадники понимающе закивали, задёргали уздечки, лошади затрясли головами, отчего казалось, что и они одобряют решимость Воронцова. Около года назад ровнёхонько в виду Авенской таможни ухлопали артиллериста, а ещё через пару дней — казака. Убийцу удалось найти по наводке мобежского трактирщика, которому душегуб намедни угрожал ножом, требуя денег. Русские честь по чести сдали злодея судебным властям города Авена. Из симпатии к соотечественнику, прирезавшему оккупантов, служащие авенского суда потихоньку дали ему сбежать, а сами несколько дней водили русских за нос, уверяя, будто идёт следствие. Когда вскрылась правда, негодяя и след простыл. Больше подобной оплошности Воронцов допускать не собирался.
Сотня плавно развернулась на площади перед штабом и рысью выдвинулась из города. Рассвет уже слабо алел. Когда всадники достигли предместья Авена, ясное, лучистое утро вставало во всей красе. Михаил Семёнович не хотел арестовывать французов ночью. Была нужда! Русские — не разбойники, а пострадавшая сторона и собираются действовать в соответствии с законом… Своим законом. Раз у лягушатников юристы никак не опомнятся от «Кодекса Наполеона».
— Ваше сиятельство, осмелюсь доложить, предприятие рискованное! — к графу вплотную подскакал Фабр. — Вы же не собираетесь…
— Собираюсь, — генерал тряхнул головой, показывая, что все соображения штаб-офицера знает и считает несущественными.
Но Алекс был не из тех, кто отстаёт от начальства после одного недовольного движения бровей.
— Я повторяю, ваше высокопревосходительство, вы рискуете вызвать гнев короля Людовика, и на этот раз даже ваш друг герцог Веллингтон будет не в силах замять скандал…
— А я повторяю тебе, дорогой Фабр, что ты даже не представляешь, какой скандал я собираюсь устроить, адресуясь к его величеству Людовику. — Воронцов поджал тонкие губы. — Год назад я официально предупреждал Париж, что буду считать всякое нападение на моих солдат случаем объявления войны, и мои дальнейшие действия уже следует расценивать как боевые. Жителям Авена неплохо было бы это понять.
— Но Михаил Семёнович, — опешил Фабр, — вы, что же, хотите устроить карательную экспедицию? Вы в своём уме?
На эту непочтительную тираду генерал расхохотался.
— А было бы неплохо, Алекс!
Собеседник вспыхнул.
— Вы забываете… Ведь это моя… — Он запнулся и уставился под ноги лошади.
Фабр был племянником французского эмигранта, его родители погибли в самом начале революции, четверть века назад. Дядя скитался по Европе, пока не прибился к месту в Петербурге. Алекс закончил Сухопутный шляхетский корпус и служил столько же, сколько и сам Воронцов. Во Франции он был сначала офицером по особым поручениям, а потом заместителем начальника штаба. Непосредственный руководитель бумажного царства, Понсет — строевой генерал — в дела администрации не вникал. Так что воз тянул Фабр, и Михаил Семёнович ценил его больше многих.
Граф придержал повод, протянул руку и коснулся пальцами перчатки подчинённого.
— Извини. Я погорячился. Ну, какая карательная экспедиция?
Алекс примирительно кивнул.
— Что вы всё-таки собираетесь делать с этими таможенниками? Разве во всей округе больше некому было застрелить Ярославцева?
— Подумай сам. — Генерал нетерпеливо передёрнул плечами. — Ты знаешь то же самое, что и я. Неужели трудно построить простенький силлогизм? Согласно конвенции боевое оружие имеется только у милиционных формирований нового правительства. За неимением оных в Авене вооружили служащих пропускного пункта. У остальных поснимали даже дедовские аркебузы с каминов. Как ни верти, а круг подозреваемых узок. Отберём ружья, проверим пулю. Если никому не подходит, подержим голубчиков пару суток для порядка, чтобы не вязались к казакам, когда им через границу домашний табак шлют, и отпустим.
— А убийца?
— Будем искать.
— А если…
— И думать не смей. — Михаил Семёнович вновь придержал лошадь. Он прекрасно понимал, что хочет сказать Фабр: «А если это самоубийство?» — Вообрази, каково родителям получить известие о смерти мальчишки. После войны. Не с Кавказа. Не из Молдавии. Из Парижа. Да ещё узнать, что он покончил с собой. Ни отпеть, ни похоронить как следует. Я просто не могу такого позволить. — Граф опустил голову. — И ещё. Помнишь, как было в седьмом году, когда все вдруг начали стреляться после Тильзитского мира? Один дурак бабахнул, потом второй, третий — и пошло. Мысли нельзя допустить в корпусе, что Митенька наложил на себя руки… из-за долгов.
Заместитель начальника штаба разделял тревогу командующего, тем более что отчётливо помнил седьмой год, битьё окон нового французского посла графа Коленкура, надрывные тосты за погибшую славу России и юношески глупую стрельбу в висок. Ухлопать себя прямо на Дворцовой площади в качестве немого укора государю считалось особым геройством. Сам Алекс тогда потерял двух товарищей и бывал не раз бит «за французскую морду».
— Однако всё это не устранит причины, — протянул он. — Долги как висели на наших, так и будут висеть. Я не ожидаю, что подъёмные деньги, которые нам пришлют из Петербурга для вывода корпуса, позволят покрыть все расходы, тем более заплатить по частным векселям.
Граф кивнул.
— Будем думать.
Разогретый над огнём рубль впечатался в седое от мороза стекло. Белые перья затрепетали под горячим серебром, и на мгновение в круглом ореоле проступил профиль императора. Лиза едва успела отдёрнуть пальцы, подула на обожжёные подушечки и прижалась глазом к круглой полынье, образовавшейся на сплошном льду окна.
Во дворе позвякивали бубенцы — Раевский собирался везти матушку к вечерне. Лиза не хотела ехать с ними, она не знала, как будет сидеть возле него в санях. Боялась начать плакать или сказать что-нибудь неловкое, оскорбительное для обоих.
Но ехать пришлось. Александра Васильевна строго вытребовала дочь на крыльцо:
— Ты нехристь, что ли? В Крещение дома сидеть?
Закутанная до бровей в пуховую шаль и волоча по земле необъятную кунью муфту с хвостами, девушка поспешила к саням. Старая графиня уже угнездилась там спиной к кучеру. Молодые баре устроились пред её ясновельможными очами, рядышком, как два голубка. Сказать нельзя, до какой степени это бесило Раевского. Он дёрнул подбородком и бросил в морозную пустоту:
— Ma tante, уж вы не сватаете ли меня?
— Упаси бог, кому ты, нищий, нужен! — Александра Васильевна ткнула кучера локтем в бок. — Трогай, Степаныч! Совсем заморозил!
Сани покатились со двора мимо длинного здания оранжереи. Езда была недалёкой: до церкви и обратно. По дороге народ в праздничных платках и полушубках отступал к обочине, давая господскому возку место. Лиза почувствовала, как холодная рука Александра проникла внутрь муфты и крепко сжала её ладонь.
— Нам надо объясниться, — прошептал он.
Его прикосновение не было ни дружеским, ни нежным. Лиза затрепетала. Ей показалось, что она в чём-то виновата.