Страница 62 из 97
— Немедля с молодым Голицыным отправляйся в Италию. Во Флоренции заберёшь спрятанную у нашего персонных дел мастера Никиты оную статую и с великим бережением доставишь в Петербург. И помни: не колодника какого — саму Венеру везёшь! Голицыну же накажи тотчас ехать в Рим и требовать у коменданта Рима, злокозненного кардинала Альгоротти, выпустить нашего посланца из тюрьмы. Ежели кардинал не согласится, пусть Голицын идёт к самому Папе, я письмо к его святейшеству дам! И ещё: передашь Никите пансион за целый год. Пока я болел, ему деньги из казны совсем посылать перестали, черти! И повели ехать кончать живописную науку в Париж: сам же ты твердишь, что всё новое в искусстве является ныне с берегов Сены, куда, как знать, может, я и сам наведаюсь!
Слова о расцвете искусства на берегах Сены оказались пророческими, поскольку на другой же день прибыли нежданные гости из Парижа: тамошний русский резидент Конон Зотов и славный французский архитектор Леблон. Зотов быстро уговорил француза на поездку в Пирмонт. Ведь царь обещал ему то, о чём только может мечтать каждый большой архитектор: построить не отдельный дом и даже не дворец, не загородную резиденцию, а целый столичный город. Во Франции, да и во всей Европе о подобных великих заказах не слышали, и Леблон здесь же на водах дал своё согласие отправиться на берега Невы. Беседа затянулась до позднего вечера: Пётр мог говорить о своём парадизе часами. Француз дивился знаниям Петра в тонком искусстве градостроения. Впрочем, удивлялся он совершенно напрасно: ведь ещё до Петербурга Пётр заново отстроил Азов, заложил Таганрог, строил верфи в Воронеже, крепости на Северной Двине и Украине.
Во время беседы речь зашла о развитии искусства в Италии и во Франции, и Леблон, само собой, выступил горячим защитником французской школы.
— В Италии только церкви хороши, всё остальное там теперь — в прошлом! Меж тем Версаль — новое чудо света! — восторгался француз. — Поэтому ваши мастера, государь, обязательно должны учиться в Париже, а не в Риме или Флоренции!
Пётр вспомнил о своём пансионере и попросил Леблона назвать самого известного живописца.
— Конечно же, Никола Ларжильер! И не только потому, что его любил великий король, но и потому, что в его живописи видна живая Божья искра! — воскликнул пылкий француз.
— Вот к нему и определишь Никиту! — наказал Пётр Конону Зотову. — И денег на то не жалей, мне нужно, чтобы из Никиты вышел добрый мастер!
Поутру, после беседы с Леблоном Пётр строго отписал своему ингерманландскому губернатору Меншикову, чтобы встретили знаменитого архитектора в Петербурге с любовью и лаской и отказа ему ни в чём не чинили.
Потом опять потянулись тихие курортные дни: поутру три стакана воды в курзале, где играл нежные пасторали небольшой оркестр, днём верховые прогулки, а вечерами комедия арлекинская в местном театре. Но о жизни царя на водах в Пирмонте знали уже во всех европейских столицах.
Как-то незаметно среди его спутников на прогулках в парке появился молодой австрийский граф Липский с красавицей женой. К прекрасному полу Пётр всегда был неравнодушен и тотчас стал отличать Липских. А граф-то был послан из Вены, и однажды, когда, забавляясь, мужчины стреляли на лугу по мишеням, а графиня стреляла глазками в Петра, Липский вдруг спросил царя, не может ли тот нарушить своё инкогнито ради двух посланцев императора, графа фон Меча и философа Лейбница. В Вене рассчитали правильно: Пётр любил беседовать со знаменитым философом и во встрече не отказал.
Цесарский посол, рослый и надменный граф фон Меч, предъявил царю решительное требование императора Карла VI: немедля вывести русские войска из Мекленбурга.
Пётр не разгневался, а самым спокойным голосом ответил, что русский корпус Репнина в Мекленбурге стоит по прямому приглашению нового царского родственника мекленбургского герцога Карла-Леопольда, женившегося недавно на его племяннице Екатерине Ивановне. Присутствующий при беседе вице-канцлер Шафиров не без лукавства заметил, что коль императорские войска задумают грозить русским на Балтике, им придётся пройти через земли нового русского союзника Пруссии и что вряд ли новый прусский король Фридрих-Вильгельм такой афронт допустит. Граф фон Меч свою спесь тотчас поубавил, поняв, что московиты прекрасно ведают о начавшемся посредничестве между Австрией и Пруссией за преобладание в Священной Римской империи германской нации. Известно ему было и другое: Фридрих-Вильгельм, после того как Меншиков сделал ему царский подарок (подарил мощную шведскую фортецию Штеттин, запиравшую устье Одера), только что в рот Петру не глядел, ждал других добрых презентов. У императора же, занятого новой турецкой войной, не было сил выгнать русских из Мекленбурга, ежели они не уйдут оттуда по своей доброй воле. Потому граф фон Меч ретировался и в дальнейшем для уговоров царя был выдвинут философ Лейбниц.
Однако Пётр и не думал говорить со знаменитым Лейбницем о большой политике — они говорили о механике, философии, астрономии, а боле всего — о развитии образования в России. Здесь Лейбниц сел на своего любимого конька. Снова, как и на прошлой карлсбадской встрече, он обсуждал с Петром свой прожект открытия в Санкт-Петербурге Академии наук и университетов во всех главных городах России.
— Кто же будет вести занятия в тех университетах, одни немцы? — спросил Пётр и покачал головой. — Нам то негоже: строить немецкие университеты на русской земле. Посему полагаю, господин Лейбниц, открыть поначалу в Петербурге Академию и при оной подготовить добрых учёных и преподавателей из русских. Токмо после того можем и университеты открыть.
— Но знаете ли вы, как строится Академия, государь? — спросил Лейбниц.
— Прожекты на сей счёт читал, в том числе и ваш, господин Лейбниц! — задумчиво ответил Пётр. — Но как действует Академия, самолично не видел. А надо бы! Был намедни здесь знаменитый французский архитектор Леблон, нахваливал Академию наук в Париже. Стоит, думаю, съездить туда, посмотреть, ознакомиться с её устройством.
Однако в Париж в том году Петру попасть не удалось: снова оторвали от мирных прожектов дела Великой Северной войны. Однажды, во время прогулки в парке, царю церемонно представили тайного советника земли Гессен — Кассель фон Кетлера. Старичок был важный, степенный, недаром ходил у ландграфа гессен-кассельского не только в советниках, но и имел чин обер-гофмаршала этого маленького княжества. «Хотя княжество и небольшое, связи у ландграфа великие!» — в один голос доложили Петру Головкин и Шафиров.
Дело в том, что сын гессенского ландграфа Фридрих был женат на младшей сестре шведского короля Карла XII Ульрике-Элеоноре и потому зондаж о мире, который начал фон Кетлер, шёл прямо из Стокгольма. И самому Петру показалось, что всё было нарочито подстроено: и нечаянная встреча, и кетлерские выпады против датчан и саксонцев, и объявившийся нежданно друг Кетлера, шведский генерал Ранк. Всё делалось, дабы поссорить царя с союзниками. Вон сколько ушей вокруг: тут и Липские гуляют, и граф фон Меч столбом стоит на соседней аллее. К тому же Пирмонт был модным курортом для всей европейской аристократии, одних английских лордов обитало здесь ныне две дюжины! Потому Пётр на предложение Кетлера и Ранка начать сепаратные переговоры со Швецией ответил громко и внятно, дабы имеющие уши услышали:
— Я союзникам своим верен! Так и передайте свейскому королю и его новому министру барону Герцу. Чаю, это его затея: расколоть Северный союз!
На этом Пётр прервал аудиенцию и вернулся в дом почтмейстера. Вечером же Шафиров передал фон Кетлеру секретный меморандум, в коем говорилось, что «царь желает мира, но обязан принимать во внимание интересы союзников».
Переговоры на том были прерваны. В середине июня Пётр, закончив лечение на пирмонтских водах, поспешил снова на Балтику, где союзники затеяли великий совместный десант в Сконе.
Правда, перед отъездом он ещё раз принял Лейбница и предложил ему продумать план создания Российской Академии наук. А дабы знаменитый учёный не работал бесплатно, царь определил философа на должность своего тайного советника и положил ему соответствующее генеральское жалованье.