Страница 7 из 25
Княжна с любопытством оглядела дорожный костюм богатого купца и, немного равнодушно поздоровавшись и кивнув при этом головой, поднялась по лестнице на второй этаж.
Через час Платон снова увидел ее за столом во время, довольно роскошного по уездным меркам, ужина. Ксения почти не обращала никакого внимания на гостя, беседуя по-французски со своей двоюродной сестрой, дочерью Таубе, которая была старше ее лет на семь и была замужем за майором из корпуса пограничной стражи. В какой-то момент дочь и племянница Таубе стали осторожно обсуждать гостя, думая, что он не понимает по-французски, на предмет того, что от него довольно сильно пахнет потом. Виктор Алексеевич, услышав, о чем стали беседовать за столом, стушевался и, бросив взгляд на Платона, со смехом развел руки:
– Платон Никитич, ты уж нас извини, – сказал он и обратился к барышням. – Ангелочки мои, а наш гость знает ваш французский лучше родного русского, а заодно почти все европейские языки. Также, я не советую пытаться секретничать на китайском, тем более говорить о Платоне Никитиче.
Теперь пришла очередь смутиться дочери и племяннице Виктора Алексеевича. Ксения снова взглянула своими васильковыми глазами на Платона, но уже с интересом, отчего у него перехватило дыхание – он понял, что пропал и пропал безвозвратно и совершенно. После ужина, сославшись на усталость и головную боль, Платон ушел в приготовленную для него комнату. Он провалялся до трех утра без сна, а потом, когда первые лучи солнца постучались в запыленное стекло окна, и услышав тихий голос Таубе во дворе, вышел к нему на улицу. Старик помещик, как показалось Платону, почувствовал, что приключилось с гостем: он даже особо не удивился тому, что гость решил без завтрака срочно вернуться в уездный центр, и спокойно распорядился закладывать вчерашнюю коляску.
Пока ландо плавно плыло под лучами утреннего июньского солнца по широким просторам вятских заполий, – некогда щедрых, а теперь тощих и плохо обрабатываемых, – Платон пытался в потоке бурных мыслей ухватиться хоть за какую-нибудь соломинку и вернуться в то спокойное состояние духа, в котором пребывал еще вчера утром. Но все было тщетно: васильковые глаза княжны Ксении не отпускали его ни на мгновение. Мир перевернулся для него и почти перестал существовать – была только Ксения Сонцова, и он плавал где-то в черной глубине бездонного пространства по орбите под воздействием центростремительной силы влечения к ней и не замечаемый ею. Да, его состояние было огромным, но еще более глубокая и обширная пропасть пролегала между ним и семьей Сонцовых в сословном понимании: она – княжна, дочь титулованного «столбового» дворянина, а он – сын бедного крестьянина, и деньги тут ничего не решали.
Приехав в Казань, Платон первым делом разузнал о родителях Ксении. Ее отец принадлежал к очень древнему княжескому роду. Правда, от некогда обширных владений к началу двадцатого века в распоряжении князя Павла Сонцова, отца Ксении, осталось заложенное-перезаложенное небольшое поместье в Воронежской губернии, да трехэтажный особняк в Москве. Платону нравилось ставить перед собой почти невозможные цели и упорно их добиваться, но сейчас он оказался перед каменной стеной до небес. И эта стена была только малой частью между ним и княжной Сонцовой: надо было еще учитывать различие в возрасте, а самое главное – сможет ли он расположить сердце юной красавицы к себе?
Помучавшись все лето и не найдя никаких способов приблизиться к семье Сонцовых, Платон решил поехать в конце августа снова в Уржум к помещику Таубе и попробовать поговорить с ним тет-а-тет о своих шансах познакомиться с родителями Ксении Павловны. Невозможно описать удивление уржумского помещика, когда, долго не решаясь открыться, все же Платон озвучил цель своего визита. Таубе просто застыл со своей старой раскуренной трубкой и, уставившись на своего гостя, смотрел на него не мигая глазами, пожалуй, минут пять, пока не нашел, что сказать:
– Ну ты, душа моя, задал мне вопросик, – выдохнул слова наконец Виктор Алексеевич, кладя потухшую длинную трубку на бронзовый держатель в виде Сатира. – Если сейчас начну озвучивать примитивные истины нашего сословного строя, то могу тебя ненароком обидеть. Да, ты и сам все это лучше меня знаешь, не правда ли? Я сам придерживаюсь либеральных взглядов, и все эти «Бархатные» книги, столбовые дворяне, титулы – нельзя сказать, что пустой звук, но все же – не они красят человека. Это – что касается меня, чтобы ты знал мое мировоззрение. Что же до князя Павла Сонцова – моего свояка, как говорится, – то он кичится своей фамилией так, что – Боже мой! Поэтому я и задумался основательно над твоим вопросом. Если бы ты спросил, что я думаю о твоих чувствах к своей племяннице, то я скажу: лучшего мужа для Ксении вряд ли можно найти во всей империи, несмотря на разницу в возрасте. И это не красное словцо, поверь мне. Мы с тобой знакомы мало, и я вроде бы только за то, что ты у меня выиграл мои леса, должен как минимум не любить тебя, но странное дело – ты мне, Платон Никитич, нравишься; и я безмерно рад, что ты доверяешь мне свои сердечные дела.
– Виктор Алексеевич, – чуть прокашлявшись, нарушил молчание Платон после недолгой паузы, кладя на стол сафьяновую папку с золотым узорчатым тиснением, – здесь бумаги на управление и получение всей прибыли от лесного промысла в ваших лесах. Формально я буду владельцем, но фактически вы будете распоряжаться «Сушковским», как прозвали уже в народе, лесом. Я боюсь, что вы превратно рассудите этот мой жест, но так, думаю, будет вполне справедливо. Также я аннулирую ваши долги передо мной. Только, умоляю вас, не посчитайте это как некий подкуп: я и сам на грани умопомешательства. Да, суровый Платон Сушков, который держит чуть ли не половину российского купечества в ежовых рукавицах своих долговых векселей, влюбился в сорок лет, словно мальчик-гимназист, в красивую княжну, которая годится ему в дочери….
Платон замолк. Он облокотился руками о свои колени и схватился за голову, словно боялся, что сейчас она может взорваться.
– Платон Никитич, – неуверенным голосом произнес Таубе и замолк, обдумывая свои слова. – Платон Никитич, я не могу не принять твои великодушные и щедрые подарки. Видишь ли, мои дела расстроены так, что хуже некуда! Но я понимаю так: за эти пожертвования ты ждешь от меня неких действий – будем честны между собой – так?
Платон приподнял голову и бросил на своего собеседника умоляющий взгляд.
– Видит Бог, я готов сделать все, что от меня зависит, но я не знаю: с чего начать? – продолжил неуверенно Таубе и, не выдержав взгляд гостя, стал рассматривать свою трубку, словно впервые ее увидел. – Как бы результат не оказался отрицательным. Я свою племянницу знаю довольно плохо. Пожалуй, дай Бог памяти, я до этого лета видел ее лет десять назад, когда на Рождество гостили в Москве с супругой. Князь Павел даже меня считает за неровню и разговаривал со мной с большой неохотой. Я был весьма удивлен тем фактом, что он позволил своей любимой дочери приехать в наши дремучие места.
Тут Таубе замахал рукой, словно вспомнил что-то важное.
– Совсем забыл. Вместо «дремучие» хотел сказать «смутные места» и всплыло в памяти, – сказал он и дотронулся кончиками пальцев до плеча Платона. – Мне зять написал, что якобы твой брат, находясь в госпитале после тяжелого ранения, еще три года назад, подрался с офицером. Затем, хотя и военно-уголовное дело у нас довольно хаотичное, но, по справедливости, хотели наказать его каторжными работами, но, учитывая тяжелое ранение, заменили принудительным поселением в Сибири на семь лет. Узнал он это случайно: почти похожая сцена приключилась и у них в корпусе, и во время расследования один из следователей рассказал про случай с твоим братом. Он, конечно, не знал, что он – это он, но, когда услышал фамилию «Сушков», заинтересовался и навел справки. Все сошлось: фамилия, имя, чей сын, откуда родом.
– Я его не видел уже очень давно, – немного равнодушно ответил Платон, – да и почти чужой он мне стал. Не понимаю я его, если говорить честно. Когда я стал работать у купца Желонкина и захотел взять к себе – он категорически отказался. А потом, когда стал учиться в училище, так вовсе стал каким-то странным. По его понятиям: я – чуждый элемент, «кровопийца», как он один раз выразился. Хочет таким считать своего брата – его право, и Бог ему судья.