Улыбки уличных Джоконд

Он указал в сторону довольно высокого господина, размахивающего длинными руками. Это был письмоводитель Казанской части Николай Антипович Отрепьев. Он явно старался привлечь внимание Филиппова с Маршалом и, увидев, что те наконец посмотрели в его сторону, бросился им навстречу.

– Владимир Гаврилович! Константин Павлович! – принялся кричать молодой человек еще с середины моста. – У доктора отчет готов, велели вас срочно разыскать!

Владимир Гаврилович побледнел, подхватил чиновника за руку и чуть ли не умоляюще попросил:

– Господин Отрепьев, Николай Антипович, вы спуститесь к Павлу Евгеньевичу, скажите, что мы с Константином Павловичем его в моем кабинете подождем. Пусть уж он вознесется из своего Аидова царства к грешникам, пока еще здравствующим.

Они вошли внутрь и разошлись по лестницам – Филиппов и Маршал направились вверх, а Отрепьев – вниз, в мертвецкую.

Спустя пять минут доктор Кушнир рассказывал о результатах своих изысканий:

– Убитая умерла от проникающего ранения прямо в сердце. Еще одним ударом повреждена бедренная артерия. Какое ранение было нанесено прежде другого, определить не представляется возможным, да это и неважно – смертельны оба, попадание в сердце лишь избавило несчастную от долгой агонии.

– А рассеченное горло? Это разве не смертельно? – удивленно приподнял бровь Маршал.

– Смертельно, – кивнул в ответ доктор. – Но не думаю, что в этом случае. Когда человеку, находящемуся в сознании, перерезают горло, он непременно схватится за рану руками. А у госпожи Блюментрост – я верно запомнил имя? – руки чистые. Ну, в смысле чистые от крови. Так что этот удар убийца наносил уже мертвой жертве. Как и большую часть резаных ран.

Владимир Гаврилович возражающе поднял руку с папиросой:

– Павел Евгеньевич, она же в реке плавала, кровь-то могла смыться водой.

– С рук – могла. С рукавов – нет.

Филиппов согласно кивнул.

– Следов полового контакта нет, – произнес Кушнир и замолчал.

– Это все? – Владимир Гаврилович пристально посмотрел на эксперта из-под седеющих бровей.

Доктор достал табакерку, свою короткую трубочку, начал набивать ее. Маршал и Филиппов терпеливо ждали продолжения. Наконец, попыхтев, раскуривая и выпустив первые колечки ароматного дыма, Павел Евгеньевич продолжил:

– Судя по расположению ран и по характеру разрезов, убийца держал нож в правой руке. И есть одна странность, господа. Все раны имеют очень аккуратные края.

– Что тут странного? – непонимающе приподнял бровь Константин Павлович.

– А то, что такие разрезы оставляют очень острые инструменты. Я бы даже сказал – хирургически острые. Уличные бандиты таких ножей не имеют, я ведь прав, Владимир Гаврилович?

Филиппов снова кивнул и спросил:

– Может, бритва?

– Могла бы быть. Если б не было колотых ран.

– Скальпель?

– Исключено. Достать им до сердца возможно лишь гипотетически. А самая неглубокая из ран вдвое превышает длину лезвия скальпеля. И ширину. Да и сложно им колоть, уж поверьте врачу.

– Есть предположения?

– Есть. – Павел Евгеньевич снова выпустил несколько колец дыма. – Мясник. Либо человек, обожающий холодное оружие.

Повисла пауза, участники беседы обдумывали услышанное. Первым прервал молчание опять же доктор:

– И вот еще что, господа… Не знаю, стоит ли это говорить, но тем не менее… Вы же помните лицо жертвы? Так вот. Осмелюсь предположить, что ее ужасная улыбка – не случайность. Убийца очень аккуратно, я бы даже сказал, педантично, сделал практически одинаковые по длине разрезы от уголков рта к ушам. И боюсь, что мы имеем дело не со спонтанным убийством в припадке ярости, а с неким ритуалом.

– Маньяк? – спросил Филиппов.

Доктор утвердительно тряхнул шевелюрой. Маршал посмотрел на начальника:

– Вы же понимаете, что это означает, Владимир Гаврилович?

Филиппов обреченно покивал, доктор тяжело вздохнул, и только письмоводитель растерянно вертел головой.

– Это значит, что нам следует ждать вскорости нового убийства, господин Отрепьев, – резюмировал Владимир Гаврилович. – А может, и это убийство не первое. Нужно запрашивать у соседей.

Отрепьев сглотнул и пробормотал:

– Да неужто ж можно такое не в сердцах натворить? Чтоб в полном разумении? И потом спокойно по улицам ходить, пить, есть, с людьми разговаривать?

Доктор Кушнир сочувственно посмотрел на юношу:

– Мы имеем дело с человеком душевно нездоровым. Я общался с коллегами, изучающими подобные отклонения, и они говорят, что наш резатель может жить обычной жизнью, быть вполне себе респектабельным господином и даже отцом семейства, нежно любящим жену и детей. Он может даже не помнить о том, что он творит. Обычно при таком расстройстве рассудка в одном человеке уживаются две личности, и они могут не подозревать о существовании друг друга, вытесняя время от времени одна другую.

– Доктор Джекилл и мистер Хайд? Я думал, это вымысел.

– Конкретно это сочинение, конечно, вымысел. Но есть и задокументированные случаи. Ну или другой вариант: человек придумал себе миссию, высокую идею. Он считает ее верной и вовсе не предосудительной. Потому и совестью не угрызается.

Ретроспектива-1. Маменькины премудрости

Опять некстати приснилась мать. Он ведь в детстве был примерным мальчиком. Добрым. Очень любил маму. Все, что до сих пор осталось в нем хорошего, – от нее.

Мама говорила: «Сынок, непременно старайся понравиться людям. А чтобы понравиться – слушай больше, чем говори».

И сынок старался. Однажды в самое последнее лето перед гимназией он был отправлен из родного Нижнего к престарелой отцовской тетке в Саратов. Тетка была очень богатой, содержала громадное поместье, накопила миллионы, но родню свою не любила, многих пережила и все свое огромное состояние хотела оставить монастырю. Родители отправили сына без особой надежды расшевелить хоть и богомольное, но чрезвычайно черствое и мизантропическое сердце – так, на всякий случай. Кто же знал, что постреленок сумеет подобрать к этому сердцу ключик, да такой, что насилу вырвется к началу занятий от воспылавшей к нему любовью двоюродной бабки. А всего-то и надобно оказалось поприставать к старухе с расспросами о жизни, а потом только слушать вечерами да головой сопереживательно кивать.

Так что, когда прибыл папенька забирать свое дорогое чадушко, тетка сперва устроила обильнейший стол с множественной сменой блюд и вином, а после громогласно объявила о своем желании духовную переписать в пользу «милого младенца», а самого отрока отправить в Петербург на учебу. Папеньку чуть удар не хватил, насилу отдышался. А потом он снова чуть не помер от того, что той же ночью у подобревшей тетушки у самой апоплексия приключилась – то ли собственной щедрости душа ее не вынесла, то ли предстоящее расставание с тем самым «младенцем» оказалось ей не по силам, но только померла несостоявшаяся благодетельница, так и не переменив завещания.

Так что вместо столичного обучения пришлось все-таки отправиться в нижегородскую гимназию. И тут уж он матушкиным заветом сумел воспользоваться в полной мере, став любимцем всех преподавателей. Правда, почти сразу же случилось ему невольно постичь и другую истину, о которой матушка не сообщала, – не всем нравится, когда одного из многих отличают и ежечасно в пример ставят. Поколотили его несостоявшиеся товарищи к середине первого же месяца.

И тут пригодилась юному гимназисту уже другая маменькина максима: «Коль всем понравиться не сумеешь, определи того, кого все либо уважают, либо боятся, – и полюбись ему». Хотя, откровенно говоря, вряд ли это можно назвать самостоятельной мудростью. Скорее, продолжением первого совета.

Долго искать того, кого все боятся, не пришлось – он ведь и был главным инициатором произведенной над малолетним выскочкой экзекуции. Сын нижегородского полицмейстера, красномордый здоровый мальчишка, явно привыкший ко всеобщему раболепству, любящий самоутверждаться за счет более слабых учеников. Оставалось лишь дождаться подходящей оказии. И тут опять пригодились маменькины слова.