Проба на излом

И тут вижу медведя.

Резко останавливаюсь. Поднимаю руку. Скрип снега затихает.

Тишина и шатун. Не к добру он нам попался. Потому как если кинется, придется стрелять. И поворачивать оглобли. Из-за похеренной легенды, простите мой иностранный.

Медведь смотрит на нас. Мы смотрим на медведя.

– Он уйдет? – Аня шепчет.

– Может быть, – шепчет в ответ Ваня.

Рука отпускает палку и ныряет запазуху. Пальцы сжимают рукоятку. Я его не боюсь. Я боюсь провалить операцию. Первое задание. Ответственное. Меня не пугает взгляд голодного зверя. Меня пугает то, как посмотрит на меня товарищ майор. Если вернемся ни с чем.

Медведь опускает голову к снегу и идет. Тяжело. Проваливаясь. Идет к нам и не к нам. Параллельным курсом. А ведь параллельные прямые не пересекаются? Помню из школы.

И когда он приближается, поворачивает башку и внимательно нас рассматривает. Мне даже кажется, что пересчитывает и запоминает.

Снайпер

Хулиганов ставят в угол. Где перед ними только стенка. Предполагаю, ибо в угол никогда не ставили, но кажется, будто неизвестные проказники испытывают то самое – стискивающие плоскости. Стылые и синие. Смотреть не на что, только на трещины в краске. И задыхаешься. Воздуха не хватает. Хочется дышать глубже, но вздоха не получается. Хочется вырваться, но сила наказания не позволяет даже на полшага отступить из угла. Голова склоняется. Макушка касается стены. Слезы из глаз.

И здесь разница.

У хулигана – надежда на мягкосердечие наказующего.

Тот, кто занимает тело, мягкосердечия не имеет.

С таким же успехом можно жалеть раскаленный от долгой стрельбы автомат.

Тело сейчас – автомат.

Тело топает вниз по еле заметной на снегу тропке. Морщась от слез и усталости. То, что в нем квартировало, – в углу Ивана, который с Анной притаились за поваленным стволом сосны. Такое не описать. Может, еще и поэтому слезы?

На полпути нога проваливается в снег, сажусь и тяжело дышу. Растираю щеки. Над головой тянутся провода ЛЭП, тихо гудят. А дальше взгляду открывается поток, не скованный зимой, и через него две жердочки – гибельный мосток.

Анна собирает машинку. Умело складывает части. Крепит прицел. Не знаю о чем она думает, но догадываюсь – ей неловко. Да чего там! Ей жутко. Ей не понять сути смешанного состояния личностей. Никто этого не понимает. Но ее жалко. Она должна успокоиться.

– Все будет хорошо, – старательно двигаю чужими губами.

– Что? – Анна отрывается от дела и смотрит на милого. Он ведь ей мил?

– Не бойся.

Злится. Именно потому, что боится. Дергает затвор, вгоняя пулю в ствол.

– Заткнись. Очень прошу.

Где? Вот в чем загвоздка. Там или тут? Или еще где-то? На этот вопрос никто не смог ответить. Потому как никто над ним не задумывался.

Перемахиваю ручей по шатким жердочкам. Шагаю по тропе. Боковым зрением примечаю странное – под буреломом железную коробку с полустершимся костяком и молнией, трансформаторную будку, которой здесь не место… ладно, разберемся… Приземистая избушка, погребенная до крыши снегом, ближе и ближе. Назовите это чутьем, назовите предчувствием, идти туда не хочется. Но как в кошмаре – ноги сами несут к страху. Или как в жуткой сказке. Избушка обитаема – дымец над трубой. Бьется в тесной печурке огонь… яркие желтые пятна кропят снег вокруг. Запах живого разбавляет свежесть леса.

Но это ничего не значит. Сон не требует достоверности, кроме одной: спящий не должен понимать, что спит. Во сне может происходить любая чертовщина, но из него не выскочить, решив проснуться. Как не изменить реальность, предположив, будто грезишь.

Поэтому лучше смотреть на Аню со снайперской винтовкой, обмотанной белыми тряпками. Она осторожно прихлопывает снег, ложится удобнее, щурится в прицел. И чертовски хочется поцеловать ее шершавую щеку, на которой бледнеют пятна веснушек. Остаточные желания остаточной жизни. Позволит? Она много чего позволяла, но теперь? Всего-то и нужно: оценить опасность и ликвидировать ее. Так звучит приказ.

Но где уверенность, что он выполним?

– Я не смогу это сделать, – сказала она тогда.

А я сказал, что койка ужасно скрипучая и в следующий раз нас обязательно застукают. Будто это какая-то тайна, улыбается она сквозь слезы. Секрет Полишинеля. Нася знает. А что знает Нася, то знают все. Хочу спросить – кто такой Полишинель, но вместо этого:

– Сможешь, – говорю как можно строже. Настолько, насколько это можно сказать голой девушке, которая бродит по комнате и собирает раскиданные впопыхах вещи. – Представь – это всего лишь мишень.

– Мишень не ходит и не дышит. У нее пар изо рта не идет, – говорит Анна. – К тому же я беременна, если для тебя это имеет значение.

И я понимаю – дело плохо. По всем правилам необходимо подать рапорт непосредственному начальству: стрелок группы физически и психологически не готов к выполнению задания. Но я знаю, что никакой рапорт подавать не буду. А буду смотреть, как она натягивает чулки. И смотреть на ее живот, в котором растет наш ребенок… даже странно об этом думать – наш ребенок… Тянусь к сигаретам и роняю на пол книгу со знакомой картинкой на обложке – белый сфинкс на постаменте расправил крылья.

– Как назовем? – спрашиваю деловито, будто все мной решено. – Предлагаю Анютой, если девочка, Ваней – если мальчик… в честь нас самих. Иван или Анна…

Она опускается на пол, прижимает к лицу чулки, острые плечики вздрагивают.

В зачитанном томике чертова уйма закладок…

Девочка и медведь

Мне нравилась сказка про трех медведей. В их дом пробирается заблудшая девчонка, ходит из комнаты в комнату, ест оставленный на столе суп, валяется на кроватях, опрокидывает стулья, а в конце концов засыпает на кроватке Мишутки, самого маленького медведя. И когда вся семья Топтыгиных возвращается с прогулки в лесу, они застают дома полный чемберлен. Медведи ходят из комнаты в комнату и занимаются глупыми вещами: спрашивают друг друга – кто съел их суп, кто опрокинул их стулья, кто нагадил в их горшки, кто разорил все постели? Пока не натыкаются на Машу, не сняв грязные лапти беззаботно дрыхнущую в кроватке Мишутки. Сказка кончается благополучно – медведи раздирают девчонку на части и сжирают, наводят дома порядок, варят из оставшихся костей похлебку и продолжают жить-поживать, не забывая навешивать на дверь замок, когда отправляются в лес.

Я слышал эту сказку много раз, но никогда не думал, что она обернется правдой. И в один прекрасный день постучится девчонка, которая заблудилась в лесу, и примется хозяйничать в избушке как ей вздумается. А за деревьями затаится еще пара людей, на тот случай, если навести в доме беспорядок Маше не удастся. Я их заметил раньше, и сразу почуял, куда они идут. Рано или поздно такое должно было случиться. Он всегда говорил: в покое нас не оставят. Даже в лесу. Шальные охотники не в счет. Это даже полезно и сытно. Но троица пахла настоящей подделкой. Как он в самом конце. Вроде и наружность человечья, а – подделка.

Одно оказалось мне незнакомым.

Запах.

Запах девочки.

Он будил не голод, не злость, а совсем-совсем другое, мне неведомое. Девочка стояла за дверью, а я сквозь щели вдыхал пропитанный ею холодный воздух. Так пахнет похлебка, которую он учил меня варить и хлебать, от нее рот наполняется слюной и хочется зарычать, но не грозно, а мягко, почти ласково. И там, в животе, растекается тепло и зудит. Даже пугать не хочется. Тем более она уже испугана.

Тук-тук, кто в домике живет?

Так должно было случиться. Он предупреждал. И учил, что делать.

Растерзать и уходить. Дальше в тайгу. Туда, на Ямбуй. Что это такое, он так и не рассказал. Ягоды слаще. Речушки и озерца полны рыбцы. Птицы сами летят в пасть. Лето жаркое, зима холодная. Воздух свеж. И никаких людей. Ни настоящих, ни поддельных.