Заморская Русь

К вечеру первого дня они дошли до старой пасеки на берегу горной речки. Крыша из дерна, низкий проем двери, каменка по-черному. Прохор стал таскать дрова, Ульяна все так же молча замесила тесто в жестяном котле. Спать легли на нарах, укрывшись верхней одеждой. Прошка ворочался-ворочался, мостясь поудобней, невзначай запустил девке руку за пазуху. Она больно лягнула его. На том договорились: прижались спина к спине и уснули.

На другой день под осыпью Прохор загнал под камни пьяного еще от зимней спячки барсука и убил топором. Жир был не потерян зверьком, и они натопили его половину котелка. Старовера или приписного крестьянина под кнутом не заставишь есть такую дрянь, но они были и тому рады: рудничные – народ неприхотливый, в еде неразборчивый.

Рано вышли. Слежавшийся снег по берегам вскрывшейся реки висел над водой отвесными стенками в полторы сажени высотой. Там, где летом можно было легко пройти, приходилось прорубаться топором. Ульяна, путаясь в полах мокрой поневы, бранно ругала не понять кого. Намучившись, вытащила из козлиной шкуры запасные Прошкины штаны, зашла за куст и вышла оттуда в портках: ни девка, ни парень.

Под перевалом снег был тверд и гладок. Припас по нему скользил легко. Здесь кончались Кабинетские земли, по другую сторону – уже калмыцкие улусы, где можно не опасаться рудничных казаков и отдохнуть. Беглецы думали, что обошли все посты и секреты, но как только выбрались на седловину, увидели сырую проталину, а в полуверсте – оседланных лошадей. И оставалось-то немного ходу, а там, на снежном склоне, на конях их уже не догнать. Ульяна без слов поняла, что надо делать, изо всех сил налегла на бечеву, помогая волочь припас. Но снег на солнечной стороне раскис, они увязли, проваливаясь по пояс, а когда выбрались назад – дозорные их заметили, сели на коней и зарысили наперерез.

Прохор торопливо распутал узел на шкуре, вытащил заряженный мушкетон, подсыпал пороха на полку, накрутил пружину колесца. Дозорные осадили коней в десяти шагах, озадаченно разглядывая ранних бродников: одеты как рудничные, но молоды еще, чтобы бегать от контрактов, тягловых работ и каторги. Должно быть, крестьянские недоросли из старообрядческих деревень шляются по скитам. Упрямства и непокорства ни им, ни отцам их не занимать: у одного рожа варнацкая, мушкетон в руках, другой с топором.

– Кто такие? – важно прикрикнул молодой казак.

Прохору его лицо очень не понравилось, и он перевел раструб мушкетона, целя ему в голову.

– Воды в рот набрали? – напирал казак, но голос его подрагивал. Он поддал пятками коня под бока, заезжая со спины на беглых, и ахнул: – Да это же девка?! – потянулся к Ульяне, чтобы схватить за спрятанную косу. Она замахнулась топором, ударить не решилась, но укусила всадника за руку. Молодой заорал, чуть не вывалившись из седла. Конь отпрянул: – Ну и дура! Ну и зверюга! – затряс рукой. – Сквозь одежу прокусила до кости.

Ульяна, отплевываясь, приготовилась к новому нападению. «Знал дед, кого присватать в связчики», – подумал Прохор, перекрестился и выстрелил бы, но старый казак, посмеиваясь, развернул коня. Молодой, матерясь, зарысил следом. Видимо, решили, что, если приведут недорослей на рудник, их засмеют, за рану от девки – того хуже.

Прохор с Ульяной, не теряя времени, поволокли припас следом за всадниками до темной пади. Там вышли на снег, где наст держал, и скатились вниз. На сухом месте без опаски они почаевничали и пошли дальше, чтобы засветло успеть добраться до скита: на ночь глядя старцы не могли выгнать гостей, хоть бы и девку.

С самого начала Ульяна терпеливо тянула свою лямку, готовила еду и ночлег. Бывало, иногда веселела, начинала посмеиваться и петь. Но в тот день, после полудня, непонятно отчего злилась, Прошке казалось, только и ждет, как бы разругаться. Он часто останавливался и вертел головой по сторонам, все приметы, по сказам деда, совпадали: где-то рядом, в одной из двух падей, был скит. Прохор потоптался на месте, плюнул на ладонь, ударил ребром другой: куда брызнуло, туда и потянул припас. Тут Ульяна и дала себе волю, раскричалась, как недоеная корова, дескать, Прошка и дурак, и сопляк…

– Заткнись! – неприязненно выругался он, бросил бечеву и налегке, с мушкетоном в руке, хлюпая и чавкая броднями, переправился через болото.

Выйдя на сухое место, снял обувь, вылил воду, настелил свежие стельки из сухой травы и полез в гору. Сверху, среди могучих кедров и причудливых скал он увидел четыре крыши, обнесенные высоким частоколом, и Ульяну, сидящую на валежине, в другой стороне. «Пусть дурак с такой змеей венчается! – подумал. – Скажу старцам, что сестра».

Тобольским бурлакам было наказано сдать груз, взять соль и вернуться сплавом, но все вышло иначе. Чтобы получить соль, половине тоболяков пришлось тянуть дощаник до Усть-Каменогорской крепости, а Сысою, любопытному до отдаленных мест, и вовсе до рудничного поселка. Не дождавшись его в обещанное время, Васька Васильев и тобольские бурлаки уплыли вниз по Иртышу с последним караваном. Сысой в рудничном поселке опился водкой, к которой не имел привычки, устроил веселый дебош и мордобой с бергалами, утерял паспорт вместе с шапкой и по приказу рудничного пристава был отправлен до выяснения в Бийский острог.

Издалека несет свои воды Иртыш. Далече на закате – исток Тобола. Где-то на Калмыцкой стороне начинается Обь. И какие бы преграды ни встретились на пути, будет день и – сойдутся их воды, чтобы, перемешавшись, уйти в океан. Для чего так – одному Отцу Небесному ведомо. И судьбы людские, как реки. Еще ничего не зная друг о друге, в одном месте сошлись люди, которым предстояло многие годы быть вместе.

На изломе сентября, на Трофимовские вечерки, когда молодежь собиралась на посиделки у какой-нибудь вдовы и поцеловать девку за грех не считают, Сысой сидел на нарах в казенке и, томясь скукой, разговаривал с беглым учеником из рудничных мещан с того же злополучного Риддерского поселка.

За окном, затянутым бычьим пузырем, то стучал дождь, то крупными хлопьями падал снег. В острожной тюрьме неволей отсиживались еще двое: здоровый мужик с богатой бородой до пупка и седобородый старовер какого-то сурового толка, день и ночь молившийся в углу. С беглым сыном горного мастера привели девку с того же рудника. Хотели отправить ее домой с обозом, но она упала на спину посреди двора, закричала и задрыгалась: «Лучше убейте, не пойдут мои белы ноженьки на позор!» Казаки силком подняли ее, бросили на телегу, она снова брыкнулась на землю и ну орать. Десятский пригрозил выпороть плетью, но позорить девку не посмел, оставил кашеварить.

Сысоя острог не пугал: велика потеря – почти просроченный паспорт! У Прошки вина тяжелей, а он не печалился: написал прошение дедову покровителю генералу Риддеру на Барнаульские заводы и Бийскому коменданту, бил челом – поверстать в казаки, чтобы не возвращаться на рудник. Он рассказывал, что бежал оттуда с рыжей девкой в раскольничий скит. Сысой, затаив дыхание, слушал о таежных скитаниях одногодка, и свои воспоминания о бурлацком походе начинали казаться ему пустячной забавой.

С мая по сентябрь Прохор с Ульяной ходили от скита к скиту, наставляемые старцами. В пути чем могли помогали скитникам по хозяйству, пока по желтому уже листу опять не вышли на Кабинетские земли под Бийском. Остановились они в зимовье старца Анисима, в местах, незадолго до того приписанных к Кабинету. Старец и карты показал, и метки, и засеки. По этим знакам много беглецов ушло в Беловодское царство. Со дня на день должны были уйти Прохор с Ульяной. Но, Бог помог, они случайно задержались, и в тот день в зимовье явился длиннобородый Терентий Лукин, бросился на старца с проклятиями.

Терентий родился на землях ляхов в староверческой общине, ушедшей туда еще при царе Петре-антихристе. При добрейшем государе Петре III община вернулась на Русь и ушла в Сибирь, расселившись по горно-таежному Алтаю, в местах, для хлебопашества неудобных, зато вольных, богатых травами и зверем. Как только люди отстроились и стали богатеть – начались притеснения от власти. А когда царя подменили женой-немкой – закон о веротерпимости стали толковать, как писанный для латинянских еретиков, а не для своих природных русских людей.