Страница 2 из 35
Кану, как обычно, ничего не остается, как пропустить нас обоих, бормоча вежливые приветствия и беспрерывно кланяясь. Я знаю, что Кан подворовывает уголь и дрова, а также не прочь стянуть то, что у жильцов лежит, по его мнению, недостаточно хорошо, что его каморка, где ютятся безгласная жена, маленькая и сморщенная, и множество ребятишек мал-мала-меньше, напоминает беличьи закрома. Там можно найти многое из того, чего обыскались некоторые из обитателей нашего дома, знаю я, - но дворник служит мне неиссякаемым источником самых нужных сведений, он знает город и знает почти все, что творится в китайских кварталах. Посему, пока он не превышает некую меру наглости в своих заимствованиях, я закрываю на них глаза.
Наши с Довоном нечастые встречи состоят из ритуалов - даже такие внезапные, как сегодня. Я не ждал его, зная, что поздняя осень и зима - время когда он отдыхает от летних праведных трудов, придерживаясь того же расписания, что и расползающиеся по зимним лежбищам хунхузы. Живет он у берега Сунгари, на границе Мостового поселка и Фудзядяня, один, сколь мне известно, хотя при его миловидности и спокойном мирном нраве вряд ли ему бывает одиноко - на таких падки сдобные вдовушки, и не только китаянки.
А ритуалы, кроме преодоления баррикады в виде дворника Кана, заключается в том, что Довон всегда с неподдельной заботой справляется о здоровье моей маменьки и всегда заходит лично засвидетельствовать ей свое почтение. Маменька, которая азиатов не любит, к Довону, тем не менее, относится благосклонно. А медовые шарики с кунжутом, которые он приносит специально для нее, этой благосклонности только способствуют - маменька у меня большая сластена.
Сам же Довон любит кофе - черный и горький, по-турецки, который надо запивать водой. Не хвастаясь скажу, что являюсь причиной этого пристрастия моего корейского коллеги. В первый же день нашего знакомства - пять лет назад, после горячей погони и перестрелки на краю Модягоу, после того, как отъехал фургон, увозящий арестованных, двоих раненых и одного здорового, - я пригласил его выпить кофе. Скажем, за быстрый карабин и острые глаза чашечка кофе - не награда, но Довон был неожиданно благодарен. Хотя, раз уж на то пошло, благодарен ему был я; мы тогда брали двоих весьма прославившихся грабежами и разбоем русских господ - хотя какие они к дьяволу господа? - и если бы не Довон, я бы не выкурил их.
За бандитов, кроме вознаграждения, я получил большой позолоченный хронометр из рук начальника Сыскного отделения полковника Суна. Позолоченный, не золотой, но и то было неплохо.
Но неизмеримо ценнее было заиметь такого коллегу, каким стал для меня Довон. Мы не заключали договоренностей, не строили совместных планов - просто он обращался ко мне, когда встречал нечто любопытное или затруднительное, в чем я мог бы ему помочь, и я делал то же самое.
Заваривая кофе, я ожидал от него рассказа. Так у нас было заведено, не расспрашивать, а ждать рассказа. Довон присел на кончик моего кресла, напоминая сейчас умную и преданную собаку, которая села не потому, что сама захотела, а потому, что ему велели.
- Люди толстого Чжана, Медведя. Поезд остановили, ограбили и сожгли, - сказал он почти безучастно, и продолжил сухо перечислять факты. По мере того, как он говорил, перед моим взором развернулась картина - железнодорожная колея, которая в том месте идет вдоль обрывистой до отвесного сопки, огибая ее, тяжелый Хм с его широкой, воронкой, трубой, который застыл, пыхтя, трупы машиниста и помощника, вывешивающиеся с площадки как флаги, руками вниз, разбегающиеся люди, ржущие верховые кони, вооруженные маузерами и винтовками разбойники, потрошащие вагоны. Обычная картина налета.
Обычный смешанный, даже не почтовый, в Харбине должен быть в 4:10 утра. Ничего особенного не было в этом рейсе. На все мои вопросы о грузе, пассажирах и остановках, долженствовавших прояснить касательно причин, почему разбойниками выбран был именно этот поезд, Довон качал головой, и я все больше чувствовал, что ограбление поезда хунхузами, вещь вполне рядовая в наше время, здесь было совсем не рядовым.
- Осень, - подлил он масла в огонь, и я понял, что хитрый кореец уже имеет на сей счет некие соображения. Осень - то-то и оно. Не грабят поезда осенью, разве только на то будет особая причина. Если бы было лето, я бы и внимания особого не обратил, летом у хунхузов, что называется, горячая пора. Только успевай урожай убирать, люди едут к морю, в курортные места вроде Бэйдахэ, богатые, с женами и детьми. Тогда и грабят, и жгут, и берут заложников. Тогда и друг другу в глотку вцепятся, если кто из атаманов на чужие угодья залез, все у них поделено…
- Стой-ка! - забыв о кофе, я метнулся к столу и вытянул из ящика карту. С наглядкой мне легче, и соображается не в пример скорее. Довон неспеша подошел к столу, улыбка под усами детская почти.
Карта моя не исчеркана красным и синим как можно было ожидать - я и без черканий знаю, где кто. И та территория, на которой произошло ограбление поезда, не была подконтрольна Чжану. Медведь Чжан со своими людьми не грабил поезда, его профиль - города, купцы, заложники. Он, слышно, брал заказы на убийства, когда иной торговый человек желал разделаться с конкурентом, но обделывал все так ловко, что доказать ничего не могли.
И вот этот осторожный человек ограбил поезд. Да так топорно, что пришлось устраивать, как говорили когда-то босяки, большой тарарам.
Кофе зашипел и я едва успел снять его, пока он не сбежал. Разлил в чашечки - старинные чашечки императорского фарфорового завода, не привезенные мной из России. Вернее сказать, привезенные не мной.
- И где теперь сам Чжан? - спросил я, ставя чашечки с блюдцем и стаканы холодной воды. Довон отпил кофе, запил водой, видно, стремясь паузой добавить весу тому, что собирался сказать далее.
- Убит, - кратко бросил он и отпил еще. - Там же, в поезде. В Чжалантуне.
- Убит?!
Я едва не расплескал свой кофе и про себя крепко обругал страсть корейца к дешевой театральщине. Впрочем, все они этим грешат.
Довон, явно наслаждавшийся моей реакцией, бросил красноречивый взгляд на стол и карту.
- В Чжалантуне, - повторил он значительно, и я, наконец, понял, что мой гость имеет в виду. Как понял и то, почему Довон так неожиданно заявился ко мне. Станция Чжалантун, кроме того, что там продают вкусных раков, служит чем-то вроде вотчины для человека, одно имя которого способно возбудить в моем корейце чрезвычайную деятельность.
- Пак Чханъи, Меченый, - не спрашивая, а утверждая, сказал я, и Довон медленно кивнул. А потом рассказал все, что узнал от одного из пассажиров второго класса, который как раз и присутствовал при ограблении.
Поезд остановили ночью, и сразу же бросились по вагонам. Мужчин вышвыривали из окон без разговоров, не глядя, стреляя на убой при наименьшей попытке сопротивляться. Женщин же, что называется потрошили - распускали волосы, срывали верхнюю одежду, а одной, особенно раскрашенной, даже стали оттирать тряпкой лицо.
Свидетель наш, едва начались выстрелы, рухнул в что-то вроде каталептического обморока и едва не сгорел потом заживо, когда разбойники подожгли поезд, но умом обладал живым и цепким, и несмотря на обморок, на слух и память не жаловался - в чем я смог убедиться несколько дней спустя, когда сам говорил с этим человеком.
Сквозь женские вскрики, говор и выстрелы он расслышал, как кто-то зычно засмеялся и рявкнул что-то вроде “Попалась птичка”. На негромкое возражение тот же голос ответил “Зачем упускать то, что само идет в руки?”
А после снова раздались выстрелы и тот зычный голос принялся спорить, и свидетель услышал, как он называл своего противника Меченым. Потом было тихо, разговор был свидетелю почти неслышен - до того как раздался одинокий выстрел, тихий, будто в ладоши хлопнули. И после того все загалдели, кто-то бросил с отчаянием “Какой позор!” и сразу после того ясный и властный голос велел всем убираться, а поезд поджечь.
Каталепсия моего свидетеля прошла бесследно, когда огонь уже начал подбираться к нему, и вряд ли теперь вернется. Убегая из горящего поезда, он заметил в проходе неподвижное массивное тело, на котором уже занималась одежда.