Авдеевы тропы

Овдотья сердито прикрикнула на обеих:

– Не гневите Бога! Полно заранее-то отпевать.

А прохожий от питья Овдотьиного уж и глаза открыл. Но мутны глаза, невидящи. А сам и вправду на разбойника похож: и от шрамов, и от бороды чёрной всклокоченной. А вот волосы на голове белые, как снег. Чудно. Одёжка и обужка поношенные, рваные. Мудрено ли тут замерзнуть!

– Ты, Овдотья, пока не уходи, – умоляюще посмотрела Марфа на старуху, – уж больно он слаб, в чём только душа держится, не помер бы.

– Всяко может быть, – вздохнула Овдотья, поднялась и села на лавку. – Кажись, особо-то не обморозился, только ослабел, да вот раны больно страшны.

– Да уж… – Марфа поёжилась.

Долго они сидели молча. Овдотья дремала, опустив голову на грудь. Про Настёнку нечего было и говорить: спала без задних ног. А Марфа меняла сгоравшие лучинки да прислушивалась к вою метели за стеной, замирая от ожидания: вот-вот стукнет Авдей. Успокаивала себя, что ничего страшного с ним не случилось. Но трудно совладать с тревогой, которая обливала сердце такой тоской, что хотелось в голос зарыдать, и тоска эта всё чаще и чаще сжимала сердце. Вдруг больной пошевелился, видно пришёл в себя, и прохрипел еле внятно: «Пи-и-ить». Овдотья встрепенулась, опустилась на колени и стала поить его каким-то своим питьём. Он жадно глотал, захлёбываясь и хрипя. И грудь у него часто вздымалась и опускалась. Напившись, он снова закрыл глаза, но ненадолго. Теперь уже смотрел осознанно, переводя взгляд то на одну, то на другую женщину. И вдруг из его глаз в бороду покатились слезинки. Это до того поразило Марфу, что она, не помня себя, судорожно всхлипнула. И если до этого момента она побаивалась незнакомца, то после этих слёз он стал каким-то близким ей. Она засуетилась, побежала к печи, загремела заслонкой. Ведь он, поди, не евши сколько дней. Вынула из тёплого горшка сладкую пареную моркошку и вопросительно посмотрела на Овдотью.

– Обожди маленько, – ответила соседка. – Дух у него ещё не укрепился.

Марфа с трепетом ждала, когда прохожий совсем придёт в сознание. И этот миг наступил. Овдотья выяснила, что звали его Петря, что шёл он во Владимир да заблудился и попал в метель. Много говорить Петря не мог, быстро уставал.

– Чей ты, Петря? Далече ли дом твой? – тихонько полюбопытствовала Марфа.

– Рязанский я, добрая хозяюшка, – отвечал он слабым голосом.

Вздрогнула Марфа, и словно заледенели её глаза. Отчуждённо отпрянула она от Петри. А тот, не заметив её отчуждённости, вдруг разговорился:

– Беда у нас на рязанской земле. Злой ворог пришёл, неведомо отколь. Города жжёт, деревни разоряет. Спасу от него нет. Дикой, шерстью покрытый…

Затих Петря на миг, и опять слеза укатилась по его щекам в бороду:

– Были у меня робятишки и жёнка. Нету теперь. Сгубили, пожгли. Да и меня самого посекли, помучили.

Он снова, утомлённый, закрыл глаза. Но не узнать было Марфу. Дрожмя дрожала она и не в силах была успокоиться. Горькие, глубоко затаённые слова бросила она в лицо лежащему Петре:

– А вы, рязанцы, лучше, что ль? Проклятые! Отлились вам мои слёзки!

Недоумённо приподнял дрожащую голову больной и часто-часто заморгал белёсыми ресницами. Вся как-то съёжившись, сидела на лавке Овдотья, опустив руки. Она знала Марфину судьбу и не остановила её проклятье. Отвернулась Марфа в тёмный угол и сидела, не шелохнувшись, как будто нашло на неё какое-то оцепенение. Не слышала, как ушла Овдотья, как привела соседей-мужиков и как унесли они Петрю в Овдотьину избу.

Тихо было вокруг. Уж и лучинка догорела. Только слышалось сонное дыхание Настёнки. А на Марфу навалилось то страшное, от которого она всегда старалась забыться, но которое всегда кололо ей сердце, а уж теперь сжало его в клещи.

Её небольшая деревенька, всего в дюжину домов, стояла на крутом клязьминском берегу. Владимир был недалече. Летом в вёдро виднелись золотыми точечками купола Успения. Тут Клязьма делала изгиб, и казалось, что Владимир где-то на другом берегу. За лесами да за полями стоял он величавый и неприступный. Любила она, когда ещё были живы тятенька и маменька, забираться в кусты на крутизне и смотреть оттуда на быстрый бег реки, а уж когда появлялись на ней лодии, это для Марфы был праздник. Лодии всегда были разукрашены, и плыли на них люди в красивых одеждах. Маменька ругала Марфу за хождение к Клязьме:

– Мала ходить туда, недолго ли сорваться с обрыва! Убьёшься и утопнешь.

И она посылала за Марфой братца Иванку. Тот находил её, присаживался рядом, тоже не в силах оторвать глаз от купеческих лодий. Сидели они вот так рядком, плечо к плечу и говорили о тех, кто внизу правил путь к Владимиру. Поглядывала Марфа то вниз на реку, то на братца – широкоплечего белоголового мальчугана, всегда улыбчивого и весёлого. Только и помнила Марфа от того времени вот такого Иванку. Да и что могла ещё помнить? Слишком маленькой была. А как насматривались они вдоволь, брал Иванка сестру на закорки и быстро бежал прямо по лугу, подпрыгивая и смеясь. Остро пахло цветущими травами, солнце било прямо в глаза. Было весело-весело, и Марфа визжала от этой безудержной радости. Вторил ей Иванка… Но помнила она и другое. Белое от страха лицо матери, дрожащие её руки. Шёпот, переходящий от избы к избе: «Рязанцы идут!» Не смогли они приступом взять Владимир. Теперь жгут всё на своём пути. Мужики деревенские, вооружившись кто чем, ушли за деревню поджидать лихих гостей. А бабы и ребятишки забились по избам. Может, их-то не тронут? Все же свои, русские, не басурманы какие-нибудь.

Ворвались рязанцы в деревню, обозлённые неудачей со взятием Владимира, да, видимо, и мужики встретили их неласково. Пылали избы, визжали ребятишки. А злодеи пограбили вдосталь, а людей кого поубивали на месте, кого скрутили, в плен увели. Немного времени прошло, а от деревни одни головешки остались, да выползали на пепелище те, кто спаслись. Среди них маленькая Марфа, Овдотья да ещё несколько человек. Плакала, кричала Марфа, звала и папеньку с маменькой, и братца. Да что толку: как будто их и не бывало никогда. То ли в плен уведены, то ли сгорели. Сколько тел обгорелых, разве узнать. И начались для Марфы мытарства. Спасибо Овдотье, не оставила в беде. С того времени не могла Марфа видеть рязанцев, оцепенение на неё находило при одном их упоминании.

Настёнка

Не разразилась беда над Марфой и Настёнкой: вернулся Авдей живой. В первое мгновение заметалась Марфа по избе: не то на груди у мужа выплакать остатки слёз, не то перед иконами на коленях благодарить Бога за милость, не то на стол еду собирать.

И ведь надо же такому случиться с Авдеем! Упало на него в лесу подгнившее дерево, ногу повредило. А метель уже собиралась. Дополз еле-еле до полузасыпанной дороги, уж как – и сам не помнил. Подобрали его люди добрые да в другую сторону повезли, во Владимир. Оклемался там, поскорее вернулся, а нога всё ещё не совсем зажила. Теперь Марфе надо поворачиваться, пока мужик не встанет на ноги. Съестное-то на исходе. И собралась она с шабрами[2] во Владимир – продать шкурки беличьи. Дело-то не скорое. Но не боялась за хозяйство. Авдей у неё на всё сручный: и на мужичьи, и на бабьи дела. Да и дел особых не было: печь протопить да обед сварить. Не потому ей не хотелось уезжать. Стосковалась она по мужу. Несколько дней ожиданий и ночных переживаний показались за целый год. Лежали они, обнявшись, всю ночь, и не могла Марфа расцепить руки и обливала слезами бородатое лицо Авдея, а у того голос подрагивал:

– Да тут я, тут.

А она всё не верила. Нащупывала губами в темноте его волосы, лоб, глаза, щёки и встречала его жаркие губы. Неужто на сей раз судьба её помиловала?

Но жизнь шла своим чередом. Сквозь тусклые окошки пробивалось утро. Проскрипели у ворот соседские сани и повезли Марфу с мешком шкурок в стольный град. Помахал вслед Авдей и, вздохнув, поковылял в избу. Тяжело было ему ходить, но нельзя поддаваться немочи. Настёнка ещё не встала, не вылезла из-под жаркой шубы. Он смотрел на её раскрасневшееся во сне личико и улыбался… Как она на мать похожа! И статная будет, и красавная, и полюбится какому-нибудь доброму молодцу. Не так уж много времени прошло с тех пор, как и сам Авдей забрёл в эту прибрежную деревушку, и околдовала его красавица Марфа.

2

Шабры – соседи.