Сожженная рукопись

«Инженер» углубился в чтение, не замечал суетливую публику.

Гомон в вагоне вдруг сменился на шорох. Это вошёл важный контролер со своей злой подручной. Та уже раскрыла сумку для штрафов, но билеты оказались у всех. Пассажиры с радостью поднимали их, как стопку водки. Неудача.… Всё же в конце вагона, контролеры нашли свою жертву. Помощница мгновенно оторвала квитанцию. Штраф взыскали с молодого семейства: их дитёнок нарвал бумажки и бросил на пол. Мать уже собрала их, но штраф взяли. Оштрафованные не спорили, видимо, эти деревенские люди были чем-то запуганы. Контролёры ушли, люди зашевелились.

У входа появились двое. Эти шли молча. Пассажиры затихли. Опытным глазом сыщики отыскали свою жертву. Это была женщина в годах, в крестьянской одежде, с ребятишками, видимо с внуками. Испуганное семейство с их узлами вывели.

«Раскулаченые с выселки», – пронесся ветерком шепот.

А перед самым отправлением по вагону незаметно скользнул человек в плаще, яловых сапогах, надраенных по-армейски, сбоку у него что-то выпирало. Голова его не ворочалась, но глаза напряженно «кидались» то в одну, то в другую сторону.

«Тихарь», – отметил Онька. Наконец-то паровоз пронзительно свистнул, ударив, толкнул вагоны назад, разбегаясь, медленно двинулся вперёд, ритмично пыхтя. Поехали… Беспокойство не поспевало за поездом, наконец, отстало. Быстрей из этой мышеловки! Словно бежал, отставая и заглядывая в окна, тёмный уральский лес: сосны красавицы стройные, ели мохнатые, кедры могутные, листвянки, нутром своим вечные.

Вот мелькнул за окном разделительный каменный знак: «Европа—Азия». Местами уральский осевший хребет вылазил наружу своими остатками скальных камней. Сёмка не отрывался от окна. Брюхо сыто, тепло да чисто, сиди и смотри. Поезд нёс их на Север – в чистое, вечное. Смотрел и думал: «Мамка с батькой поди уж померли».

Андрюша, как и его благодетель Бледный, умел по-доброму слушать. И Сёмка говорил и говорил:

«В один телячий вагон со всей округи согнали. Нам с мамкой, батькой нары на третьем атаже достались. Внизу бабы с робятёшками да сосунками. Вскорости все брюхом стали маяться. Власти пришли, в вагон известки сыпнули, а толку чуть. По дороге двоих схоронили – сосунка малого да старика. Ямки им вырыли чуть подале от насыпи да землёй присыпали. Охрана торопила – поезд уж трогался.

Как ни сторожились, проняло и отца. Не везде отварная вода была. Нужду справлять – у поганого ведра очередь стояла. Кому совсем невмоготу, по-другому оправлялся. За руки его крепко хватали, а он зад подале из вагона высунет, так и опрастывал живот. А паровоз ехал, станции объезжал. На одной остановке мать собрала остатки еды и вытолкнула меня из того коллективного гроба. Перекрестила и наказала жить, не умирать, а мы, мол, кончимся, дак не велико горе».

Проехали уже более полпути, дурное предчувствие усилилось. Проводник проходил мимо «инженера», съёжившись от напряжения, делал вид, что не смотрит в их сторону. Бледный не курил, но проходил в конец вагона – дымил длинными папиросами. Вот и сейчас, идя мимо, дал знак Оньке пройти с ним. Надо было понять и предугадать. И Андрюша вспомнил, как фотографию, восстановил в памяти то, что будоражило его. На станции перед самым отходом он слышал, как двое мужчин решали. Один на чём-то настаивал, другой не соглашался. Вспомнился обрывок фразы: «Возьмут в Тайгинке». Они не были пассажирами. Один – железнодорожник, другой в плаще и сапогах. У обоих с правого бока, что-то выпирало. Сомнений не оставалось – это сыскари. ГПУшники кого-то ищут, быть может, и их. Да, их. Если старичка раскололи, он дал приметы и Братишек и Бледного. Найдут и Быка-покойника, если уже не нашли.

После Андрей, разгадал ход хитрых мыслей своего пахана. Он специально подсунул Братишкам подозрительный баульчик и пустил их вперёд, как пробный камень. Если всех их ищут, то первых Братишек и «заметут». Но легавый их не задержал. Недооценил Бледный красную полицию. Их уже пасли. Если так, то в Тайгинке ждёт всех чёрный воронок.

На этом их продвижение вперёд окончилось. Подозрение подтвердилось, когда они выходили на полустанке. На лице у проводника всё было написано. Казалось, что он вот-вот скажет: «Куда же вы? С меня за вас спросят. А если посчитают, что я предупредил вас?»

Полустанок был небольшой, но и здесь толпились стронутые с места крестьяне, кочующие, как цыгане. Они лезли в тамбуры, подножки, а то и на крышу. Ладно, пока не зима. Зимой на подножке – смерть. Онька как-то видел, как одного такого окоченевшего отдирали от поручней вагона.

Молодое семейство пробивалось в вагон. Мужик поставил ступню на подножку, пятка по-лошадиному крупно дрожала. Проводница их не пускала. Как привязанная стояла за ним молодуха с ребёнком и узлами. Ребёночек «находил» на ангелочка и на эту мамку. Она была одета в плюшевую жакетку, сзади походила на тюрик: тонкая в пояске, с крутыми боками. Её не одетые в чулки ноги, крепкие, но изящные, в рабочих ботинках, выдавали волнующую красоту. Кроме жакетки на женщине всё было застиранное и починённое. Видно, что можно, променяла на еду. А любимую плисовую жакетку удержала – край не наступил.

Удача не покидала Бледного: их дожидался товарняк. Ехать надо туда, где не ждут – назад.

На разъезде мужики догружали брёвнами вагон, стоящий в тупике. Дело было новое, а работали споро. Двое внизу и двое вверху вагона, да небольшая хитрость с верёвками. Лес подвозили великаны ломовые лошади – битюги. Они с достоинством волокли груз, который не потянут и пара обыкновенных лошадок. Извозчики их уважали, даже не матюгали.

Беглецы разошлись, присматриваясь к новым местам. Братишки, справив нужду, перекидывались картишками под интерес. Бледный как-то растворился, его не было видно. А пацаны с любопытством оглядывались. Железная дорога проходила по вершине угора. Он плавно снижался и снова начинался подъем. И так до конца, где земля соединялась с небом. Это всё, что осталось от древних Уральских гор. Но время даром не пропало. Всё вокруг заросло густым лесом. Сейчас его истребляли: и кедрачи с орешками, и «вечную» листвянку – всё подряд. Как грибы, появлялись леспромхозы. Невелик труд собирать урожай: руби, вывози-продавай буржуям, строй социализм, а потом и коммунизм, благо даровой силы хоть отбавляй: кулаки – что лошади тяжеловозы.

Велик наш мир, но сходятся пути бродяг

Среди этой вечности, в квадрате верста на версту, был подчистую выворочен лес. Как будто на коросте выболели волосы. Там внизу копошились люди, словно муравьи. Кое-где подымался дымок. Что-то тянуло туда Оньку. Он, прикрывшись ладонью от солнца, глядел и глядел на тот островок жизни. Позже Андрей узнает, что чувство его не обманывало. Туда, в тот квадрат, как капля с руки Господней, скатилась наша семья, семья моего отца Кочева Ивана. Да, сейчас мы были там, хлопотали у своего костра. Здесь оказались не сразу. Этапы большого пути остались позади: Свердловск, Богданович, Надеждинск, Вятка, какая-то Кыртомка и ещё много полустанков. Я подрастал, как цыганёнок в кочевой дороге. Мы кулаки, раскулачены, но по самой лёгкой – третьей категории. Нас только лишь выгнали из родного дома, села, района, области. По этой категории не ссылали, как по второй, и не расстреливали, как по первой. Но нам ещё хуже: у нас нет документов, кроме справки о раскулачивании, нет права на жительство. Нас не прописывают, мы везде временные. Мы врём, выдаём себя за середняков. Нас могут разоблачить и сослать ещё дальше или «посадить». Живём под страхом, а страх ещё хуже, чем сама кара. Мы, деревенские, не можем привыкнуть к цыганской жизни.

Мать вспоминала: мне не было года, я выпал из одеяльца на железнодорожный наст. Но не заплакал, лишь «схень-кал». Видимо, чувствовал беду семьи. Нежиться нельзя. А в три года уже осознавал положение семьи. «Мама танем, мама танем (отстанем)», – повторял я, цепляясь за её руку. А сестрёнка от испуга долго не говорила. Жулики пригрозили ей ножом, чтоб не кричала, и утащили котомку. Родители в тот момент куда-то отошли.