Спастись еще возможно

– Да брось ты, Сережа, – Павел Иванович говорил без всяких эмоций, голос его был чуть отдален и звучал как из старого репродуктора, – знаешь, знаешь ты, кто я. Знаешь и трепещешь! Но не ведаешь ты, чего на самом деле следует трепетать! Эти муки, которые я несу – они невыносимы, Сережа. От них нет спасения и облегчения. Они БЕС-КО-НЕЧ-НЫ!!! – последнее Павел Иванович сказал вдруг возвысив голос и с такой мукой, что Прямой затрясся и услышал, как тихо постукивают друг о дружку его зубы.

– Ты не знаешь этого, Сережа! Но тем хуже для тебя, тем неожиданней и мучительней будет то, что встретит тебя за гробом, а ведь это скоро, очень скоро – жизнь так мимолетна… Ты знаешь, Сережа, тогда, когда тело мое погружалось в пучину, я медленно поднимался над озером, с ужасом наблюдая, как исчезает в глубине то, что недавно было мною самим – сильным, незнающим страха и жалости. Я не мог понять того, что случилось. Я о чем-то кричал тебе, но ты не слышал. Ты суетился на берегу, что-то прятал, закапывал. Ты суетился, Сережа, ты думал, что победил меня, меня – такого сильного и всегда во всем тебя превосходящего, но ты не знал главного, Сережа: нет никакой смерти, нет совсем – это вымысел бездарей и недоучек, с подачи мрачного господина из преисподней, моего теперь господина, да и твоего тоже. Так вот, я не понимал, Сережа, и – представляешь? – думал о своем трехсотом «Мерседесе», о баксах, вложенных там и сям в дела и, наверное, потерянных теперь навсегда. Не верил я, что это со мною всерьез, не готов был это принять и надеялся, что вот-вот открою глаза, проснусь и все вернется, но нет… Я поднимался все выше и выше. Наверное, красиво было то, что оставалось внизу, – ведь я, Сережа, в отличие от тебя, умел ценить красоту, – но в тот момент мне уже было не до того. Представляешь, Сережа, я поднялся еще выше и увидел, – нет, ты не поверишь, – я увидел демонов или по-нашему, по-русски – бесов: гнусных отвратительно-безобразных, гомонящих что-то на варварском птичьем наречье. И я забыл про все – про машины, дома, деньги, про женщин. Я затрепетал, когда они потянули ко мне свои страшные черные лапы, я понял, что перед ними бессилен, – понимаешь? – во сто крат больше бессилен, чем прежде передо мной лох распоследний. Я бессилен и полностью в их власти. «Наш! Наш! Наш!» – клокотали они радостно, и некому – понимаешь? – совсем некому было за меня заступиться. Я почувствовал, я почти понял и поверил, что есть сила, которая может меня спасти, но не знал, кого об этом просить. Я хотел вспомнить, чье имя надо называть и не смог. Ты понимаешь? Я не смог вспомнить имя Того, Кого мы на земле всуе поминаем почти ежечасно? Вот такая, Сережа, нам кара, первая кара, а остальным мукам – несть числа… Для меня было одно снисхождение и причиной ему – коварная, нежданная смерть от руки убийцы – от тебя, Сережа. В этом была для меня милость, и я благодарен, Сережа, Господу за нее. Ведь без снисхождений здесь, где я нахожусь, невозможно! Тебе этого не понять! Пока… Так что я благодарен тебе и знай, что не сержусь.

– Пого-оо-ди, – с трудом выдавил из себя Прямой, – ты погоди, не гони порожняк… Если ты в самом деле умер, то как ты здесь? И еще… погоди… Ты в самом деле видел меня тогда на берегу?

– Да, – спокойно ответил Павел Иванович, – конечно видел. Ты спрятал полторы штуки баксов из моего бумажника в правый карман куртки. Они рассыпались, и ты ползал по траве и собирал, собирал… Потом ты сжигал мой бумажник, искал стреляные гильзы и одну, кстати, забыл: она и сейчас еще там, припорошенная осиновыми листочками, – можешь съездить проверить. Да, надо отметить, ты весьма несолидно выглядел в этот момент: все что-то бормотал, махал руками. Зачем?

– А-а-а, – захрипел Прямой, он хотел что-то сказать, но смог издать лишь это беспомощное постыдное ааканье, а Павел Иванович уже продолжал:

– Почему я здесь? Поверь, меня не спросили. Просто послали – и это еще один повод поблагодарить тебя за такой чудный краткосрочный отпуск. А зачем – не мне решать… Милосерд Господь, за сто всего рублей тебе милость сотворил. Что для тебя сто рублей? Ничто! А такое тебе вразумление! Только ведь без толку все это, Сережа, без толку! Не знаешь ты что и как надо делать, чтобы что-то переменить. Ведь и я не знал, а куда умней тебя был. Суетиться начнешь без толку или забыть попытаешься. Но уж тут – дудки! Уж тут будь уверен: до смерти не забудешь. И как отойдешь, будешь с мукой сердечной ожидать того, о чем я тебя упреждал. И будь уверен – все так и будет! А меня ты больше не увидишь, до трубного гласа. Вранье, что грешники там все вместе мучаются. Враки! У каждого свое – только ему определенное, по мере его грехов, и никого он не видит, кроме гнусных бесовских рож…

Вот так-то Сережа! А теперь самое главное, зачем я и пришел: велено тебе показать эти самые муки, ну, не сами, конечно, а так – слабый их отпечаток. Но смотри сам…

Тут Павел Иванович встал и, повернувшись к Прямому, распахнул плащ. Одежды под ним не было – никакой, но и тела, в привычном его понимании, – тоже. Было нечто багровое, кроваво-воспаленное, в струпьях и язвах, точащихся гноем, неимоверно, непередаваемо смердящее и при этом кишащее какими-то жуткими отвратительными червями, пожирающими эту мерзкую плоть. Но, в то же время, это было как бы окно в некую безпредельную огненную бездну – завораживающе-ужасную, страшную в своей неотвратимости и переполненную ненавистью ко всему живому…

Сколько это длилось? Минуту, час, сутки, неделю?.. Время для Прямого потеряло смысл и значение. Его разум больше не пребывал с ним – он словно выпал на землю и рассыпался на отдельные части. А Павел Иванович молча запахнулся и, не прощаясь, пошел прочь, почти не разбирая дороги: по кустам и газонам, огибая лишь ограждения атракционов и пустые скамейки. Вскоре он вовсе исчез за деревьями, и тут же подул ветерок, зазвучали детские голоса – парк проснулся, ожил, призывая к тому же и Прямого. Но для него это было трудно, мучительно трудно. Рассудок его словно рассыпался по крохам, и кусочки этого страшного калейдоскопа упрямо не желали вставать на места. Ох, как медленно, как медленно все возвращалось на круги своя…

Какой-то пацаненок подошел к нему и долго рассматривал. Странным ему показался этот человек. С жестким волевым лицом, слегка расплющенным боксерским носом, с короткой характерной прической «крутого братка», но с совершенно седыми, просто белоснежными, волосами восьмидесятилетнего старца. Глаза незнакомца были широко раскрыты и смотрели прямо перед собой, но, – пацан был более чем уверен, —не видели ничего. «Наширялся дури?» – соображал дошлый малолетка.

– Дядь? – осторожно подступился он и потряс Прямого за плечо – Дядь, что с тобой, а? Живой?

– А-а, – застонал тот и заморгал, приходя, наконец, в чувство.

– Дядь, закурить дай, а? – попросил пацан и выжидающе посмотрел на Прямого. Тот с десяток секунд не отвечал, потом спросил:

– А-а?

– Закурить, – малолетка для пущей ясности постучал себя двумя пальцами по губам.

– Что? – все никак не мог сообразить Прямой, но вдруг медленно потянулся рукой, достал из кармана пачку «Кэмела» и отдал пацану.

Пачка была почти целая, и малолетка вертел ее в руках, не зная, как поступить: ограничиться одной сигаретой или же парой? Но Прямой опять погрузился в прострацию, и пацан, сунув одну сигарету в рот, остальные решительно упрятал в карман. Реакции опять не последовало, и он, развязно щелкнув пальцами, потребовал:

– Дай-ка огоньку!

Прямой молча достал красивую импортную зажигалку и протянул пацану. Тот покрутил ее в руке – ого, позолоченная, рублей на сто, не меньше, потянет! – прикурил и так же быстро сунул в карман. Зажигалка была не позолоченной – она была золотой, с драгоценными камушками, и сделана была в Англии по спецзаказу для одного крупного бизнесмена. Стоила же она немного поболее ста рублей: настолько, насколько больше этой суммы пять тысяч долларов. Прямому она досталась по случаю, как подарок за некую услугу…