Лучник

Помолчал, тяжело сглатывая. И, после долгого молчания наконец тихо, безжизненно проговорил:

— Мне иногда снится сон, — и в голосе его прозвучала глухая, какая-то совершенно беспросветная тоска, — Я стою, привязанный к дереву. Не могу пошевелиться, не могу открыть глаз. Только слышу звериное рычание, и чувствую страшную боль. Волки. Меня рвут заживо. А я не могу даже закричать… Иногда — просто не повинуется голос. Иногда ощущаю, что горло перегрызено, но почему-то всё ещё не умираю.

Он подавился словами и умолк.

— На самом деле всё было не так, — с почти виноватой поспешностью пробормотал он, едва справившись с дыханием. — Волка убили раньше, чем он успел до меня добраться. Но во сне я этого никогда не помню…

— Продолжай, — маг чуть пожал плечо мальчика, словно придавая ему уверенности и спокойствия, которые помогут выговориться.

Тот рвано кивнул. На его бледном лице всё отчётливее проступала лихорадочная, отчаянная решимость. Пожалуй, даже если бы Эран приказал ему замолчать, тот не послушался бы. Эта тайна, которую он не решился открыть даже родителям, явно мучила его всерьёз. А недавние события стали последним камешком, стронувшим давно держащуюся на последнем гнилом корешке лавину.

— Мы тогда все были не в себе, — виновато, словно оправдываясь, пробормотал Ниари. Или — оправдывая кого-то другого?

Потом болезненно мотнул головой — и торопливо заговорил, словно боясь, что его всё-таки прервут:

— После того, как погибла сестра, слухи о висящем надо мной проклятье превратились в прямые обвинения. Родители не верили. Или, скорее, не хотели верить. А вот Гайр…

***

Дождь пахнет кровью. Ниари стоит на коленях, прямо в липкой грязи, и в оцепенении смотрит на лежащее на самодельных носилках тело. Смотрит — и не верит в то, что видит.

Не может поверить.

В ушах звенит, сводя с ума, страшный крик матери.

Следующие дни помнятся, как дурной сон. Похороны, в одномоментность поседевший от горя отец, белая, как мел, мама, то и дело проваливающаяся в беспамятство и почти висящая на руке зятя. Отчаянные рыдания маленькой Тилле и хмурый, изо всех сил кусающий губы, чтобы тоже не расплакаться, Иллар: «я уже большой, мне нужно быть сильным…»

…Закаменевший, сам кажущийся восставшим из могилы покойником, Гайр.

И — шёпот. Тихий, неумолчный, липкий шёпот, преследующий постоянно, как тень, липким ядом вливающийся в уши:

«Лишённый судьбы…»

«А ведь старейшины предупреждали…»

«Всё он виноват!»

«Помяните моё слово — это не последние похороны, Третий Страж-то за сына горой стоит…»

«Накликали беду со своей жалостью!»

«А этот почему здесь, как вообще его пустили?»

«Третий Страж изгонять не хочет, а другие почему страдать должны?..»

Он пытается не слушать. Не думать о том, что все эти люди правы. Но…

«— Ты доволен?» — жёсткая рука старшего наставника цепко держит его локоть — не вырваться. Он и не пытается. Муторное оцепенение никак не желает проходить, не спешит выпускать его из своих липких сетей. — «Ты доволен, Ниари?»

Тир Хальриад называет его новым — чужим — именем. Не именем: кличкой, позорным клеймом. «Утративший Путь». Он вздрагивает — против воли, хотя, казалось, должен был уже успеть привыкнуть, притерпеться за прошедшие с несостоявшегося имянаречения луны.

Он хочет спросить — чем он доволен? В чём его обвиняют?

Он молчит. Он и так знает, в чём. И старик, не дождавшись от него ответа, продолжает сам.

«— Сегодня твоя сестра. Кто завтра? Племянники? Отец? Гайр? — Беды чужих людей тебя не трогают — пусть так. А как насчёт твоей собственной семьи? Ты готов принести её в жертву своей трусости?»

В груди давит так, что трудно дышать.

Он хочет сказать, что это не его вина. Что он не может отвечать за роковые случайности, даже если их вдруг становится подозрительно много.

«— Что… — с трудом выдавливает он, — Что вы хотите, чтобы я сделал, наставник?..»

Старик мрачно поджимает губы.

«Если бы ты был воином, я бы сказал, что ты должен сделать», — сухо говорит человек, учивший его воинскому Кодексу чести, и он невольно вздрагивает. — «Но ты больше не воин, и такого права у меня нет. Поэтому я прошу: уходи. Твой отец любит тебя и не желает верить, что своими попытками спасти тебя губит и свою семью, и весь город. Уходи из Сапфировой Крепости, здесь тебе не найти учителя. Выбери себе путь, который не требует наставника: стань охотником, или лесорубом — в конце концом, разбойником! Уходи, если не хочешь похоронить всех, кто тебя любит».

Ниари молча глотает густой от влаги воздух. Он не знает, что ответить. Не хочет признавать жестокую истину того, что говорит ему его бывший учитель.

Но уже знает, что он прав.

Ответить он не успевает. Между ними, буквально вырывая его локоть из цепкой хватки Хальриада, вырастает отец. И его страшный рык: «Марш в свою комнату!» сметает Ниари с места лучше, чем пинок. Взлетая по лестнице в Башню, он успевает услышать, как тихо, зло выговаривает что-то Третий Страж недовольному Старшему Наставнику.

В тот же день рухнувшая с крепости черепица разбивается в пяди он играющей под стеной Тилле. Мелкие осколки разлетаются в стороны, как пчёлы; одна оставляет глубокую царапину под глазом. Всё происходит так быстро, что малышка не успевает даже испугаться, и начинает громко реветь не столько от боли, сколько от паники, поднятой бросившимися к ней взрослыми.

Видевшая это мать буквально оседает на землю, и отец, бросив через плечо короткое «Лекаря и мага-сыскаря сюда!» на руках уносит её в дом.

Гайр держит всё ещё испугано всхлипывающую дочь на руках, гладя её по голове, и лицо его белее первого снега.

…Вечера он почти не помнит. Ночи — тоже. Просто проваливается в сон, густой, чёрный, пахнущий кровью и отчаянием.

И просыпается он грубого встряхивания за плечо.

Он открывает глаза, рывком садясь на постели… И замирает, остановленный упёршимся в грудь мечом.

А потом наконец узнаёт того, кто его разбудил.

Над ним стоит Гайр. И в его ледяных глазах — смерть.

***

— Приказал мне встать и одеться, — кривовато, через силу усмехнулся Ниари, не глядя на Эрана. — Так, как одевался бы, если бы я шёл в лес по доброй воле.

Маг мрачнел с каждым словом мальчика. Он по-прежнему был спокоен. Даже пальцы лежавшей на плече ученика руки не дрогнули, не сжались в кулак. Но, даже воздух вокруг эльфа словно сгустился, как бывает перед мощным, рушащим всё на своём пути штормом.

Ниари посмотрел на него почти и испугом.

И проговорил отчаянно, таким умоляющим тоном, словно пытался переубедить в чём-то мага… а может, самого себя?

— Я не виню его! Мы тогда все почти сошли с ума от горя и от ожидания новых бед… Мне кажется, он втайне надеялся, что его кто-нибудь заметит и остановит. Потому и потащил в лес, вместо того чтобы зарезать прямо в комнате… Не мог решиться меня убить. Мы всегда были с ним близки… Ближе, чем обычно бывают муж и брат одной женщины, особенно если их разделяет более чем десять лет.

Он прерывисто вздохнул, с трудом сдерживая упрямо подступающие слёзы. — А потом, подумав, горько признал:

— А может, просто рассчитывал набраться решимости, пока будем идти до леса. Но мне, конечно, сказал иначе…

***

Он смотрит на Гайра, не в силах поверить в происходящее. И тот, жутковато оскалившись, резко взмахивает мечом.

Короткая, острая боль; поперёк груди появляется неглубокая царапина.

— Вставай и одевайся, — страшным голосом повторяет вдовец, и лишь теперь Ниари становится по-настоящему жутко. Лишь теперь он понимает: происходящее — не глупая шутка и не пьяный порыв.

— Можешь кричать, — кривя губы в мёртвой усмешке, цедит Гайр. — Тогда я убью тебя прямо здесь. И твой отец, конечно, казнит меня. Моих детей ославят, как потомков предателя. Но они, по крайней мере, будут живы и не затронуты твоим проклятием. Ну?! Считаю до трёх!