Ахэрээну

**

В дороге Лиани не сказал девушке ни слова упрека. Он вообще почти ничего не произнес с того часа, как она поведала о прошедшей ночи. Только кивнул сдержанно — хорошо, мол, посмотрим, что будет теперь в пути и что за реликвия в монастыре. Помогал монаху идти, и был бы совсем как раньше — ведь не всегда же они беседовали… но словно что-то погасло в нем.

Да и Нээле не говорила, не только из-за Лиани, и сама не особо хотела, кажется — и брат Унно тоже молчал, подавленный и растерянный, и куда больше не потерей стрелы, а тем, как все обернулось у молодых его спутников. Так и добрались наконец до Эн-Хо.

Никто из сторонних не сумел бы прочесть выражение лица настоятеля — на коре столетнего дерева и то отражается больше чувств. Но брат Унно видел, как жестоко тот разочарован.

— Я упал ночью в овраг с водой, и потерял стрелу, пока выбирался, — ложь далась Лиани настолько легко, что ему поверили. И не только эта — он придумал также, будто сам вспомнил про древний клинок, а легенду слышал в старом святилище подле озера Трех Дочерей.

— Что ж… значит, Небесам так было угодно, — наконец произнес глава братства.

Молча, чуть шуршащей походкой настоятель проследовал наружу, к черному дереву, и велел поднять плиту у его корней. Все братство видело это, но ни одного постороннего, даже Нээле и Лиани сейчас не пустили сюда.

Оружие казалось сделанным для ребенка — не сабля и не анара, нечто среднее, тонкое, легкое. Деревянная темная рукоять и золотой знак на клинке возле нее. Солнце сразу нашло его, прыгнуло, заиграло.

Настоятель пальцем показал на узор, и его руки дрожали, он, казалось, мог уронить святую реликвию, но не доверил ее никому:

— Вот этот знак… метка храма с горы Огай. Не думал недостойный, что сам будет держать его, и в такой грустный час… Что ж, неудача — наказание братству за то, что плохо помнили о святом даре…

Неудача, подумал брат Унно. Он лишь неудачу видит…

Хотя и он тоже прав.

Потом, в монастырском дворике, он рассказывал молодым спутникам про этот клинок. Они так и ждали его возвращения молча; было по лицам видно, что молча. Девушка теребила сумку, то распускала завязку ее, то снова затягивала, то принималась вязать какие-то петли. И наконец уронила, открытую.

Листы — их было больше десятка — рассыпались по траве и плитам. Бумага не самая лучшая, но пригодная для туши и кисти. Какие-то контуры, иногда короткие подписи.

— Что это? — опешив, Нээле нагнулась к сумке. Лиани оказался быстрее — выхватил лист, проглядел.

— Карты предгорий и гор Юсен и Эннэ… Вот эти названия мне знакомы. Откуда они?

— Не понимаю, — растерянно сказала девушка. — Они были вот здесь, но я не оставляла сумку без присмотра весь этот день, только если здесь, в Эн-Хо…

— Что это такое? — подоспел святой брат Унно. — Много каких-то меток…

— Проходы в ущельях. Похоже, помечены опасные места, Лиани всмотрелся в рябь значков. — Броды, где можно перейти реку…а вот пещерные ходы, — он отделил от прочих еще один лист. Что с тобой? — спросил, подхватывая девушку под руку — но она отстранилась и мягко не то упала, не то сама села на траву.

— Я уже видела… подобный рисунок.

— Где?

Девушка молча указала на строчку внизу, на обороте — крупнее, чем все остальное, неровный почерк, то ли ворох стеблей, то ли птичьи следы на снегу.

«Это и моя земля тоже».

— Погоди, Нээле, ты хочешь сказать… — начал монах.

— Я ничего не хочу сказать. Просто однажды видела, как он рисует подобные карты. Только там было море и берега.

— Тогда настоятель, возможно, посоветовал бы лучше бросить всю пачку в огонь, — задумчиво произнес монах.

— Нет, — Лиани свернул бумагу. — Я отдам ее командиру Асуме в Сосновой, пусть перешлют кому надо, и разведчики проверяют. Не верю ему ни на волос, но вслепую отказываться нельзя.

— Если это правда, с рухэй мы справимся и при новой войне; нет, не так: не пропустим их, — так же задумчиво добавил брат Унно. — А ты, значит, снова в Сосновую? И не передохнешь?

— Попробую опять попроситься на службу, вдруг…

Он не спешил уходить сей же час; Нээле видела, что тень с лица Лиани сошла, и он был задумчивым, даже грустным. Больше не избегал ее, обращался, как раньше, и все-таки что-то было иначе; но, может, это от нее исходило?

Девушке все были рады здесь, а она затосковала. Разговор с братом Унно утешил ее немного; когда Лиани нашел ее, Нээле сидела на лавочке в дальнем дворике, смотрела, как стрижи пытаются расписать закат черными штрихами.

— Ты знаешь, я все сделаю для твоего счастья, все, что смогу. Но я хочу, чтобы ты от души ответила мне, хочешь ли стать моей женой.

— Обними меня, — попросила, вставая. — Крепче.

Прижалась, как никогда раньше, ощущая целиком его тело и не совсем понимая уже, где бьется чье сердце.

Потом отстранилась.

— С тобой я теперь всегда буду только честной. Ты — человек, встреча с которым для женщины подобна чуду. Ты мне дороже всех, я с радостью бы согласилась. Но я не могу, потому что дважды я подставила под угрозу твою жизнь — и один раз честное имя твоей семьи, и понимала это. Нет, не тогда, когда ты сам меня увез, тогда решал только ты. А когда я согласилась на подлог, зная, что будет, и что люди погибнут, когда выбросила стрелу и когда сбежала за вами следом. Но в побеге я не обвиняю себя, лишь в том, что он мог принести. Ведь Энори нашел меня первым. И я рассказала всё.

— Он…

— Нет, он не тронул меня. Не пытался испугать, применить силу. Я сама, только сама.

— Ты хотела помочь нам выжить, — хвала Небесам, догадался, и не пришлось говорить то, что звучало бы жалким оправданием. — Но почему ты настолько не верила?

— У меня всегда было плохо с тем, во что верить…

Глупо было упорно смотреть в землю, и она отважилась поднять глаза. Непонятным было застывшее в его чертах выражение. Чего-то он все еще ждал, но она не понимала, чего.

— Ты останешься здесь? — спросил. Все еще слишком близко стоял, но не пытался снова обнять или хотя бы взять за руку.

— Нет, в монастыре мне больше нет места. Брат Унно — или, может, теперь он возьмет другое имя — намерен вернуться к сестре, как поправится. Пока мы уйдем вместе, позаботимся друг о друге, раз оба плохо знаем этот мир, а там…

— Что же ты будешь делать?

— Вышивать. Это я умею, и это никому не приносит зла. В конце концов, я ехала в Хинаи за этим.

— Я могу… надеяться, что ты передумаешь?

Она грустно улыбнулась:

— А разве то, что я сделала, перестанет таковым быть?

Была благодарна за то, что облегчение не отобразилось на его лице. Хотя, может, он и сам еще не был уверен… Одно Нээле знала твердо — той безоговорочной веры в нее у Лиани больше нет. Он принял ее разной — и полубезумной, и подозреваемой в воровстве и убийстве, и ловкой особой, якобы выбравшей роскошь, и монастырской пророчицей, но последних поступков принять не хотел и не мог.

И все-таки был готов прожить с ней всю жизнь, и можно не сомневаться — заботился бы до конца. Вот поэтому уже она не могла.

Что ж… одну сказку она выбрала и отпустила, теперь наступила очередь и второй.

**

Когда Тайрену передали подарок, родня, которая теперь под угрозой смерти отвечала за наследника Таэна, долго думала, как поступить. Они дрожали за себя каждый день, хотя их родство с Домом мальчика было дальним, и сами никогда не мешались ни в политику, ни в войну, занимаясь торговлей.

А сегодня Тайрену, несмотря на обычную замкнутость, неожиданно рассказал няньке свой сон.

— Мне снился большой белый зверь с крыльями, я не помню точнее, — задумчиво сказал мальчик. — Но, кажется, понимаю, кто это мог быть…

Его здоровье с каждым днем улучшалось, понемногу, но ощутимо, и это удивляло людей — словно павший Дом отдал всю надежду мальчику-наследнику.

А Тайрену кого-то ждал, упорно, даже когда говорил с другими, чувствовалось, что готов в любой миг оглянуться на некий голос или сигнал. Но ничего не случалось.