Страница 8 из 16
взирает на горный луг.
Бывало, крикнешь, и в облаках
откликнется кто-то вдруг.
Представления о Монголии у духов Алтая и у людей
Тени на снегу длинные и широкие, как оглобли. Словно запрягают в сани луну, плывущую над Чуйским трактом. Духи Алтая, живущие внутри гор, готовы ехать в Монголию!
Алтай – это сходка гор-великанов. Старцев в тёплых кедровых зипунах, любящих в лунную ночь курить трубку тумана. А Монголия, соседка Алтая, совсем другая. Выжженная солнцем земля и орлы, высматривающие добычу. В Монголии также обитают духи, только другие. И как же духам Алтая не навестить своих соседей, не выпить с ними вина, настоянного на цветах и травах?
Монголия в своей середине степная, в прожилках ручьёв и небольших речек, а к югу – песчаная. На юге Монголии бурханы, солончаки да ветер со щербинкой в зубах, насвистывающий грустную мелодию. Духи Алтая посещают её юг, но не так часто и только с ознакомительной целью.
Для духов, едущих в Монголию из других сибирских городов, Алтай – перевалочный пункт, засыпанный по горам глубоким снегом. Особо изощрённый лабиринт, в котором можно легко заблудиться. Поэтому духи сибирских городов, проезжая Алтай, спешат провести на альпийских лугах ночь и продолжить свой путь в Монголию.
Иногда люди, особенно зимой, видят перемещения духов в Монголию. Встречается им юрта, поставленная на сани, дымящая широкой трубой. Из юрты доносятся смех, веселье, звон хрустальных бокалов, полных вина. Такова жизнь духов, проводящих свою долгую жизнь в праздном веселье!
У людей же, населяющих территорию Сибири и Алтая, представление о Монголии совсем другое. Для них Монголия – как магнолия, цветущая летом пылью лошадиных табунов. Лошадиное ржанье для людей имеет своё, с уклоном в музыку, значение. Даже конский помёт для людей, посещающих эту страну, особенный. Выглядит, как тюрбан, украшающий головы камней и кочек.
Как видите, представления о Монголии у духов Алтая и у людей – прямо противоположные.
В озорных глазах алтайца
не скажу, в каком году –
горы прыгают, как зайцы,
что играют в чехарду.
Тенью старого аила
кружит Время хоровод,
вспоминая всё, что было,
и в пути трясёт кобыла
даже синий небосвод…
Не скажу, который год.
Эпифания деревьям, идущим сквозь зиму
Легко мне вспомнить год, когда случилось это событие. Ведь у него существует своя, особая пометка…
Когда на моём огороде выросла тыква размером с бочонок, предназначенный для вина, я стал давать имена деревьям. Зачем я это делал, сказать толком не могу. Деревья росли неподалёку от моего дома, и я сдружился с этими мирными существами, навещая их каждый день.
Берёза Марина, лиственница Екатерина, ёлка Светлана – получались сплошь женские имена. Поэтому тополю, единственному представителю мужского рода, шумевшему на ветру высокой макушкой, я дал старинное имя Пересвет.
Шло время, разбрасывая по заливному лугу цветы самых разных названий. Незаметно наступили осенние дни с их слякотью и ветрами, но я по-прежнему навещал своих древесных друзей.
Деревья общались со мной телепатически, я слышал внутри себя их голоса. Марина, Екатерина и Светлана часто жаловались на погоду. А когда опала листва и первые заморозки покрыли лужи льдом, попросили меня принести соломы согреть озябшие ноги.
Один тополь Пересвет вёл себя, как настоящий мужчина. Стройный и по-военному подтянутый, он проявлял сдержанную радость при встрече со мной. И с грустью смотрел, как течёт неподалёку Катунь, а вместе с ней – и время.
Но вот понадобилось мне съездить в Москву, доставить в литературные журналы свои стихи и рассказы. Их можно было послать и по почте, но в Москве меня ждали друзья. А они хотели меня обнять, услышать написанное в живом исполнении.
Когда я вернулся домой, стояла уже зима. С глубокими сугробами и песней метелей, не прекращающейся порой целыми днями.
На следующий после своего возвращения день я отправился в лес навестить деревья. Как они поживают без меня? Тепло ли укрыты снегом? О чём они думают в долгие зимние вечера?
С утра шумела метель, поднимая за окнами снег, как лёгкие тюли. Снег набивался под шапку, оседал на моих ресницах, колол иголками лоб. «Марина, Екатерина, Светлана! – повторял я про себя, шагая по бездорожью, и добавлял: – И ты, мой славный полковник Пересвет!»
Не стану описывать свою встречу с деревьями, поскольку, придя домой, написал о ней стихи. И читая их вслух, порадовался тому, что ещё живу на этом свете. Живу – значит, радуюсь всему, что я вижу, и сострадаю тем, кто попал в трудное положение. Сострадаю не только людям, но и деревьям…
Деревья в чулках деревянных,
раскинув тонкие руки,
идут походкою пьяных
сквозь ледяные муки.
(Декабрь, январь и февраль –
километры,
и дуют сухие ветры)
Последний листок увянул,
а птичьи гнёзда пустые
на черепах деревянных,
как зимние шапки, стынут.
На перекрёстке судеб,
в дымящейся круговерти
растут ледяные зубы
суровой старухи – смерти.
(Декабрь, январь и февраль –
километры,
и дуют сухие ветры)
Эпифания воображению
Будучи знаком с алтайцем-сказителем, жившим в селе Ак-Коба, заехал как-то раз послушать его пение. Но сказитель оказался болен. Его мучил жар, и довольно сильный. А живот, раздувшийся не в меру, издавал булькающий звук.
Увидев меня, старик кивнул головою. Затем достал с прикроватного столика бумагу, нарисовал корову и протянул её мне.
Не зная, как себя вести, я стал рассматривать рисунок. Линия, проведённая карандашом, была крепка, пропорции тела соблюдены и вымя, как пишут в газетах, «доставало травы»…
– Чего ты хочешь? – спросил я старика, закончив рассматривать рисунок.
Но тот уже спал, попыхивая ртом, словно курил алтайскую трубку. Решив подежурить возле старика, я стал сочинять историю, в которой корова, которую он нарисовал, была главной героиней.
Луга распахивались передо мной, как табакерки, и горы блестели на солнце шапками снегов. Глаза мои сузились и потемнели, щёки покрылись бородой. Я превратился в алтайца, который служил у местного бая пастухом. Щёлкая кнутом и временами покрикивая, я объезжал на коне своё стадо.
Горы курились облаками, бросая в долину прохладную тень. Ромашки прятались в разнотравье, как кисейные барышни от своих женихов. Коровы шли на водопой, кивая мордами, и Катунь ёкала на перекатах, словно икала после еды.
Как меня звали в этом мире? Уж точно не Иваном или Ильёй! Звали меня Амыром-пастухом, и я был молод и красив собою.
Но вот старику стало легче, и он окликнул меня. Я же не смог отозваться сразу, поскольку находился далеко. В той самой реальности, в которой бык, напившись воды, стал приставать к корове. Та замычала трубно, утробно, призывая на помощь подружек, и я направил в её сторону коня…
И тут в глазах моих потемнело, словно задули свечу. Это старик, видя, что я не шевелюсь, поднялся с постели. И заглянул мне в глаза, дыша табачным дымом. От тьмы, похожей на египетскую, я и очнулся. А старик достал уже топшур и настраивал на нём струны…
– То-то будет радость, – подумал я и ближе подвинулся к старику, глядевшему на меня своими добрыми глазами. Отражавшими внутренность аила, догоравший огонь и, как мне показалось, старинную алтайскую жизнь, освещённую солнцем и хранимую горами.