Страница 9 из 14
Рассказ Зозой пленил Борю: он приглашал в прекрасный и таинственный мир восточного великолепия и ослепительных красавиц, в котором он мечтал поселиться. Лишь бы ему повезло, и он добыл бы молока львицы.
– Не верю я в эти сказки, – сказала Зумруд, вошедшая в кухню и услышавшая часть истории. – Не могла львица вот так взять и подпустить человека, чтобы он её подоил. Вот история из Торы – правдивая. Там мудрец сначала бросает львице десять козлят, а потом доит.
В ответ на эти возражения Зозой ответила, что такая чистая душа, как у Ибн Хайдара, уже искуплена жертвой, поэтому никакого чуда не произошло.
– Если у человека душа, как у младенца, он может всё, – заключила она.
Впоследствии Боря многократно вспоминал обе притчи и представлял себя то мудрецом, бросающим львице десять жертвенных агнцев для того, чтобы раздобыть молока, то прекрасным, но скрытым за грязными одеждами неизвестным принцем, добывающим молоко в Стране Небытия. Тогда он даже представить себе не мог, насколько пророческими оказались для него обе истории.
6
Август девяносто первого выдался очень жарким. Захар с Гришей подолгу сидели во дворе перед телевизором, а Зумруд подавала им чай с вареньем из белой черешни, из которой она часами вынимала косточку, чтобы начинить грецким орехом, и думала о том, что ей приятна боль в спине. Она улыбнулась, увидев, что Захар довольно причмокивает, поглощая ложку за ложкой варенье, и когда их взгляды встретились, Захар сказал:
– Ну вот, мать, мы и приехали.
– Куда приехали? – переспросила Зумруд. Гриша громко рассмеялся.
– Куд-куда, куд-куда. Если бы я знал, куда приехали и что нас здесь ждёт, был бы самым богатым человеком на земле.
Страна, в которой они живут, была сосредоточена для Зумруд на одной улице, но и на этой улице всё стало очень быстро меняться, как будто кто-то включил на быструю перемотку фильм и она не успевала следить за событиями. С открытием чартерного рейса Минводы – Тель-Авив улица Бунимовича, на которой они жили вот уже двадцать лет, стала похожа на растревоженный палочкой муравейник. Почти каждый день из соседних домов уезжали на ПМЖ в Израиль соседи, и Зумруд с огорчением наблюдала, что тут и там появлялись красные, как артериальная кровь, растяжки: ПРОДАЖА. Иногда полузаброшенные дома служили пристанищем для бродячих собак, и Зумруд с её чуткостью часами не могла уснуть из-за многочасового лая по ночам. Где-то за неделю до Хануки, в начале декабря 1991-го, растяжки одна за другой исчезли, и дома стали снова заселяться. За короткое время улица изменилась полностью: воздух, атмосфера, языки, на которых говорят люди вокруг, и сами люди тоже изменились. И только Машук оставался на своём месте, и Зумруд полюбила на него смотреть, хоть раньше не особенно замечала – он служил ей гарантией того, что есть в этом мире что-то неизменное. Она старалась не досаждать Захару лишними вопросами, однако время от времени всё-таки не сдерживалась.
– Ты видел, что у нас новые соседи? Кто они, не знаешь?
– Грозненские.
– Евреи?
– Да. Там война началась.
– А напротив?
– Тоже грозненские.
Вскоре Зумруд узнала, что не только на их улице, но и по всему Пятигорску появились новые жильцы. Побросав дома в Чечне, люди убегали от войны. Убегали не только евреи, но и чеченцы, и ингуши. Только для большинства евреев Пятигорск служил лишь временным пристанищем, их главной целью был Израиль. В конце ноября Захар сказал, что пригласил на Хануку их новых соседей, пусть Зумруд наготовит побольше. И Зумруд с головой окунулась в подготовку.
Первый день Хануки в 1991 году пришёлся на 2 декабря, понедельник. Весь день Захар и Гриша бегали по делам, пытаясь успеть до захода солнца, который был по-зимнему рано. Гостей позвали на 15.30, чтобы те успели к зажиганию ханукальных свечей. Все приготовления были на одной Зумруд, и она изрядно набегалась, пытаясь успеть и ханукальные пончики напечь, хрустящие снаружи и мягкие, сочные внутри, и следя за тем, чтобы корочка у ош кюдуи, тыквенного плова, не пригорела. Тыквенный плов получился восхитительным: белый рис на золотистой карамельной корочке. И всё это надо было подавать горячим, иначе вкус не тот.
Празднование Хануки – дня освобождения еврейского народа – должно и в этом году быть радостным, ничто не должно его омрачать, никакие катаклизмы. Это был праздник надежды, праздник света и радости, сладко, светло и весело должно быть у них.
Ровно в 15.00, за час до захода солнца, у Зумруд всё было готово. Она залила в Ханукию, ханукальный светильник, достаточно оливкового масла, которое доставала с большим трудом, чтобы хватило на положенные полчаса горения. Она успела даже переодеться к празднику в самое лучшее своё платье и переодеть Борю, но гости все не шли и не шли.
В 16.30 прибежал Гриша и сказал, что они задерживаются, у них проблема.
– Что случилось? – спросила Зумруд.
– Да у родственников их в Грозном вчера дом расстреляли, они их на вокзале встречают, пока у себя поселят.
– А отец где?
– Отец им помогает – на машине все перевезти.
– Это они попросили?
– Не, они сказали – не надо, но отец настоял. У них же машины своей нет ведь.
Зумруд очень расстроилась – получалось, что для Захара проблемы чужих людей важнее, чем она. Ведь он же знал, как для неё важно, чтобы в Хануку всё было правильно, как положено. Ведь он же знал, что она готовилась к празднику целую неделю. Она хотела, чтобы они зажгли свечи до захода солнца, как положено, и чтобы глава семейства прочитал все три благословения. Она много раз представляла себе, как всё это будет, и что её новые соседи удивятся и восхитятся её благочестию, и похвалят её прекрасный, чистый, уютный дом, и попросят рецепт тыквенного плова, а она скажет: ничего сложного, главное – готовить с любовью, тогда рис не пригорит. А теперь получалось, что все её приготовления были напрасными и что не только до захода солнца, но, возможно, и до рассвета зажечь Ханукию не удастся. Значит, заповедь не будет выполнена. Она села за торжественно накрытый на десять человек – и пустующий – стол и заплакала. Она оплакивала те два дня, что она работала не покладая рук. И она бы предпочла, чтобы они отметили Хануку своей семьёй – в мире и покое. Без всех этих соседских проблем. Если бы только Захар ценил её по-настоящему.
– Мама, – Гриша взял её за плечо. – Мама, ну не плачь.
Зумруд махнула рукой – иди, занимайся своими делами. Но Гриша и не собирался уходить.
– Мама, а ты помнишь? – Зумруд подняла взгляд. – Ты же сама как-то читала из какой-то книги, что если еврею нужна помощь, что если он нуждается, надо помочь ему до того, как он упадёт навзничь. Вот, я помню, ты как-то читала про осла: если осёл оступается под тяжёлым грузом, у человека хватит сил одному поправить груз на его спине, чтобы он мог идти дальше. Но если осёл упал в изнеможении, то тогда даже пятеро крепких мужчин не смогут поставить его на ноги.
Зумруд подняла на Гришу глаза. Взгляд её просветлел, слеза лениво катилась по щеке, но Зумруд резко смахнула её.
– Ты помнишь?
– Не только я помню, но и отец помнит. Разве не эту заповедь исполняет он прямо сейчас?
Глаза Зумруд снова наполнились слезами – только теперь это были слёзы счастья.
– Пусть отец помогает им, сколько потребуется, а потом пусть все вместе приходят, хоть ночью, и мы их покормим.
Зумруд переоделась в свою будничную одежду и решила, что праздновать Хануку сегодня, когда у людей такое горе, стыдно, и начала разбирать праздничный стол, как двор вдруг наполнился шумом. Незнакомые мужские и женские голоса заставили пол в доме колебаться, и Зумруд выбежала во двор.
Захар шёл спереди, держа под руку бабушку лет восьмидесяти, лицо испещрено морщинами.
– Худо борухо сохде а ишму[3], – сказала женщина, едва завидев Зумруд.
– Добро пожаловать, добро пожаловать. Как хорошо, что вы пришли. Я уже и не надеялась.
3
Да благословит вас Господь. – Перевод с горско-еврейского.