Страница 4 из 6
Решив, что это, по всей видимости, от стресса, который я наверняка пережила, когда на меня мчалась машина, я отложила вышивку в сторону и сама не заметила, как заснула. И снился мне всякий бред. Какая-то площадь с огромным валуном посередине, толпа людей и громкий голос: "Лукина Зинаида Александровна, восемнадцать лет, студентка. Расстреляна 20 января 1937 года".
Когда я проснулась, с опаской огляделась: вдруг моё попадание к инопланетянам было сном, и я окажусь у себя дома, откуда сбежала, с в дупель пьяными предками? Но нет – я находилась в той же комнате. На стульчике у комода сидела Мунга и читала какую-то книжку.
Повернувшись на бок, я попыталась встать. Мунга тут же повернула голову в мою сторону:
– Далеко собралась?
Я без обиняков сказала, куда именно мне надо.
– Ложись, я сейчас принесу. А то голова закружится – упадёшь.
Отложив чтение в сторону, Мунга удалилась, а через минуту вернулась, неся в руках то, что надо.
После вошла тётя Карна, сказала, что уже время ужинать, и поставила на тумбочку салат с какими-то огненно-рыжими ягодами. Я съела его не без удовольствия, после чего мне принесли чай, который я выпила с теми же пряниками.
Потом я опять заснула – на этот раз безо всяких сновидений – и проснулась только глубокой ночью, когда свет был выключен. Только на комоде под абажуром горела одинокая лампочка, а возле неё Мунга по-прежнему сидела с книгой.
– Который час? – спросила я её.
– По-вашему, полтретьего, – ответила она, не отрываясь от книги.
По её обречённому голосу и сонному виду я поняла, что больше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться в своей постели, а вместо этого она вынуждена сидеть возле больной.
– Ложитесь спать, Мунга. До утра мне точно ничего не понадобится.
– Не могу. Дядя Арбенс сказал, чтоб ни на шаг не отходила.
– Тогда ложитесь на диван, – предложила я. – Будете здесь.
– Нет.
– Почему?
– Знаешь, что такое безработица?
– Ну да. Вроде бы. А что?
– А то, что, если меня уволят, найти работу будет очень сложно.
Больше я с ней об этом не говорила, но твёрдо решила завтра же сказать начальнику станции, что ночью мне сиделка в общем-то не нужна, поэтому можно было бы дать бедняжке выспаться.
Ещё стоило бы подумать и о своей судьбе. А тут уж точно было о чём думать. Не каждый день инопланетяне предлагают землянам работу на космических станциях. Но с другой стороны, разве у меня был выбор? Мне ведь, по большому счёту, и идти-то некуда. Дома, судя по всему, было всё настолько плохо, что я сбежала, не задумываясь, где я буду жить, а главное – на что. Ну, кто меня возьмёт на работу без образования, без стажа, да ещё, извольте, сударыня, комнатушку выделит? Разве что в бордель определят.
А тут предлагают секретаршей в приличном месте, приличные люди, пускай даже инопланетяне. И даже если работать придётся за бесплатно – а эту мысль я вполне допускала – всё равно не страшно. Гораздо хуже, когда негде жить и нечего есть.
Кто-то, наверное, спросил бы: а как же чувство патриотизма? Какие-то с чужой Родины ведут скрытое наблюдение за моей, а я ради пищи и крова продаю своих, соглашаясь сотрудничать с чужими. Да, такая мысль в моей голове промелькнула. Но тут же сменилась другой: родинцы ведь не вооружением интересуются, а всего лишь навсего природой. Нет, даже не природой – психологией, человеческой метеозависимостью. Стало быть, американского психолога, который занимается в России научными исследованиями, мне тоже зачислять во врагов? Или художника, приехавшего из Штатов за вдохновением русскими пейзажами?
Да и, наконец, как поступила со мной моя Родина? Почему она допустила, чтобы я в родном доме, в родном городе оказалась брошенной на произвол судьбы? Кто-нибудь из соотечественников подобрал меня, когда я истекала кровью на проезжей части? И теперь эти самые "патриоты", которые равнодушно прошли мимо, запросто будут обвинять меня в предательстве. Хотя сами, небось, за хорошие деньги пошли бы работать хоть к чёрту лысому. Если бы тот, конечно, предложил.
Поэтому утром, когда после завтрака дядя Арбенс пришёл навестить меня, я не задумываясь ответила: "Согласна".
Вот уже два месяца как я работала на станции. Далеко от Земли, от людей. Впрочем, я и не скучала. Дни проводила за рабочим столом, принимая сигналы с радиовышки и переключая их на нужных сотрудников, распечатывая и раскладывая по папкам лабораторные бумаги, сканируя и снимая ксерокопии и выполняя другие поручения Элаи. Впрочем, я не осмеливалась называть её так – всегда прибавляла "тётя". Когда я один раз, забывшись, назвала её по имени, она довольно резко оборвала меня, напомнив, что она не какая-нибудь там, а личный секретарь начальника станции, и поэтому относиться к ней надо с уважением. Посему видно, своим статусом тётя Элая очень гордилась, потому как, разговаривая с сотрудниками, всякий раз норовила это подчеркнуть. С дядей Арбенсом, напротив, становилась мягкой и любезной. Из-за этого отчасти она и была мне несколько неприятной, хотя я, конечно же, понимала, что должна быть ей благодарна. Ведь именно тётя Элая меня обнаружила. Но сколько я ни старалась полюбить её, неизменно ловила себя на том, что свою спасительницу я как раз таки люблю меньше, чем остальных.
Зато начальником станции я от души восхищалась. Ещё бы! Интеллигентнейший человек, он никогда не стремился показать, что выше нас по статусу на целую голову, к подчинённым был всегда внимателен и справедлив. Особенно трепетно дядя Арбенс относился ко мне, несчастной сиротке. Жалея меня, он разрешил несколько деньков отлежаться, прежде чем я приступила к работе. Кстати, тогда-то я с ним и поговорила по поводу сиделки. "Пусть, – говорю, – поспит хотя бы на диване. А то она боится, что Вы её уволите". "Ну что ты, Зина! – искренне удивился дядя Арбенс. – Разве я стал бы за это увольнять? Просто, видишь ли, у Мунги было тяжёлое детство".
Когда же я, почувствовав себя лучше, взялась за свои обязанности, в тот же вечер в столовой накрыли праздничный стол, и дядя Арбенс предложил тост за новую сотрудницу. Тогда же он при всех преподнёс мне… чайную чашку, изящно вылепленную из расписного, местами позолоченного фарфора, с затейливыми узорами. Тогда я ещё не понимала значения такого подарка.
– Чашка – это на Родине ценная вещь, – объяснила мне тётя Карна. – Когда ребёнок рождается, родители дарят ему чашку, и он потом только из неё и пьёт чай.
– Как? Всю жизнь? – удивилась я.
– Ну, не всегда. Девушка, когда выходит замуж, разбивает девичью чашку и пьёт из той, что подарит жених. Ну, ещё меняют, если старая разобьётся.
После этого разговора я поняла, что своим подарком дядя Арбенс хотел сказать, что с этого дня для меня начинается новая жизнь. И эта новая жизнь мне нравилась. О прежней я и вспоминать не хотела. Зачем?
– А я бы на твоём месте попыталась что-нибудь вспомнить, – сказала мне как-то тётя Карна.
– Но зачем? – возражала я. – Если в моей жизни не было ничего хорошего.
– Быть такого не может! Что-то ж наверняка было. Школьные друзья, первая любовь… Да, по-хорошему, плохое надо тоже помнить. Опыт, хоть и печальный, а всё же опыт.
Но я всё равно не хотела ничего вспоминать. Я хотела просто жить настоящим и с надеждой смотреть в будущее. Из прошлого я взяла только родной язык и умение вышивать. Разве этого недостаточно?
Язык сопровождал меня и здесь, вдалеке от Земли, ибо только на нём изъяснялись лица из моего настоящего. Нет, без меня они, конечно, говорили на своём родном, но в моём присутствии тут же переходили на русский. То, что мне необходимо было знать по работе, Элая мне сразу объяснила. А в остальном знать иностранный мне было необязательно.
Вышивать я научилась заново, когда лежала больной и не знала, чем себя занять. В те дни я иногда с разрешения Мунги подходила к округлому окошку и глядела на золотую россыпь звёзд на чёрном бархате бескрайнего космоса.