Музыка в темноте

– Все хорошо, просто я не люблю думать о матери. Она давно мертва, да и прошлое это прошлое. Сегодня отличный вечер. Давай выпьем?

– Мне очень жаль… – Эбигейл немного растерялась. Она никогда не знала, что говорить в такие минуты внезапных откровений. – За что пьем?

– Полагаю, правильно было бы сначала за интересное знакомство. Чирз! – Пит пытался приободриться. Хрустать переливался, будто был соткан из кусочков радуги. Это сияние, ощущение тонкой стеклянной ножки бокала в руке всегда нравилось Эбби. В детстве на семейных праздниках она постоянно просила себе бокал, как у взрослых, чтобы налить туда газировку или сок, а потом поднять его вместе со всеми и воскликнуть «Чирз!», провозглашая радость отныне и вовеки. Тонкий, красивый звук соприкосновения стеклянной посуды с краем тарелки, когда выпившие гости неловко ставили свои бокалы, приводил ее в восторг. Она чувствовала единение с людьми. Сейчас чудесные воспоминания откликнулись эхом в ее маленьком, отчаянно бьющемся сердце. Вино было терпкое, кисловатое, приятно лилось теплым ручейком по гортани и медленно остывало в груди. На ее щеках выступил розоватый румянец. Пит открыто любовался ей, глядя на нее в упор. Он знал силу нахального, раздевающего взгляда, подаренного красивым мужчиной. Женщины смущались и возбуждались, загорались в ответ. Только вот Эбигейл не думала о близости, она все прислушивалась к дому.

– Как же я мог забыть?! У меня есть пластинки. Выбирай музыку на сегодня: у нас тут Шопен, Рахманинов, Лист, Шуман, Мусоргский, Бах и Моцарт. Моцарта я не люблю. Его мне подарил мой друг.

– Почему не любишь Моцарта? А мне он очень нравится. Такой летящий, весенний.

– Вот за это и не люблю. Я тяжелый и грубый человек, – наконец-то Питер дал себе исчерпывающую характеристику.

– Ты преувеличиваешь. Так… – Эбби задумалась и прижала указательный палец к губам, – давай тогда Шумана.

– Отличный выбор! – пластинка уютно затрещала, и тихая музыка рассеялась в пространстве, будто дуновение ветра, случайно проникнувшее в комнату. Стало легче дышать. Эбби наконец откинулась на спинку дивана, запрокинула голову и прикрыла глаза. Питеру захотелось поделиться своей гордостью, вещами, о которых мало кто знал, кроме самых близких:

– Я хочу показать тебе кое-что. Я коллекционирую некоторые вещи… Сейчас, – он побежал к книжному стеллажу, вытащил оттуда увесистую коробку, провел по ней рукой, стирая слой пыли. – Это, – говорил он с нежностью в голосе, – моя маленькая тайна. Досталось мне от прадеда, он воевал. – Питер протянул ей блестящую нашивку с немецким орлом. Мягкий серебристый орел опустился в теплую, бархатную ладонь девушки. Она посмотрела на нашивку и вздрогнула, поспешно отдав ее обратно.

– В чем дело? – Питер был в недоумении. – Эту нашивку мой прадедушка забрал на память у одного немецкого офицера, которого он убил. Она перешла по наследству мне. Это положило начало моей коллекции.

– Прости, мне страшно брать в руки такие вещи, – Эбби передернула плечами, будто ей было холодно, и немного отодвинулась от коробки.

– Отчего же? Вот, смотри… – он не слушал ее и продолжал: – Шкатулка со свастикой. Тут у меня есть даже немецкая фуражка, перочинный нож, пряжка, погоны, «Люгер» – венец моей коллекции… Это антиквариат. Вот эту шкатулку я, например, приобрел на блошином рынке в Праге. Очень долго торговался. Как тебе марки с Гитлером?

– Ты восхищаешься им?

– Вовсе нет, он был жалким и обиженным человеком. Но в этих вещах есть что-то манящее. История, смерть.

– Я бы не назвала это манящим. Это принадлежало людям, которые думали, что имею право убивать других людей. Эти вещи – символы страшного заблуждения. Мне кажется, их надо закопать где-нибудь глубоко в глухом лесу. Они заслужили забвение. Нет ничего хуже убийства. Ни одна идея на свете не стоит человеческой жизни.

Питер был неприятно удивлен и обижен тем, что его избранница не оценила его вклад в сохранение культуры. Он молча захлопнул коробку, отнес ее на место и стал пить вино нервными, большими глотками. Эбигейл чтила правила и принципы. Она не смогла бы ни ради какой цели встать выше человеческого страдания. Питер подумал, что если бы игра на арфе порицалась или потворствовала, скажем, глобальному потеплению, то Эбигейл была бы первой, кто сжег свой инструмент. Назидательное лицо общественной морали казалось ему узколобым и примитивным. Он даже не стал ничего пытаться объяснить ей, хотя глубоко в душе и сам понимал, на совестливых и правильных людях держится шаткий и убогий мир.

– Давай поговорим о чем-нибудь более жизнерадостном, – Эбигейл испугалась, что ненароком обидела Питера, обесценив его хобби. Ей меньше всего хотелось умничать и быть неприятной. Она почувствовала себя виноватой в том, что не может понять Пита и отталкивает его порывы души. Эбби встала, пару минут молча постояла у книжных полок, поглаживая корешки книг, потом вернулась и плавно опустилась на диван, картинно выпрямив спину (Эбигейл казалось, что так она выглядит благороднее, поэтому она часто одергивала себя и выпрямляла плечи по завету школьных учителей и своей матери). – У тебя внушительная коллекция книг. Здесь есть все: от Макиавелли до Камю, – сказала она немного заискивающе.

– Спасибо, – Питеру стало приятно. Библиотека была его личной гордостью. Ему также польстило то, что Эбигейл боялась потерять его расположение. Питер сощурился и положил руку на спинку дивана, почти касаясь пальцами ее плеча.

Музыка все лилась и лилась из проигрывателя, переливчатая, как мокрые морские камешки.

– Ты красивая. Я ведь говорил тебе об этом? – Эбби вспыхнула, как уголек, вжалась в диван, обеими руками вцепившись в бокал. От старой люстры исходил приятный оранжевый свет. Он падал на ее лицо, грудь, волосы, вырывал ее из сырости и затхлости дома. В этот момент она будто сошла с картины Фрэнка Дикси, мягкая и плавная дева, парящая над земными заботами. Ее воздушные волосы слегка спутались, и она напомнила Питеру «Миранду». После выпитого вина Эбигейл постепенно стала расслабляться и выглядела более чувственной.

Он весь вечер не мог оторвать глаз от ее живого, подвижного лица. Оно было гармонично и пропорционально, лишено слащавости типичных красоток. Никто не мог представить его как-то по-другому: ни отнять ничего, ни добавить, все вместе складывалось в единый образ, в безупречную геометрию, и Пит не в силах был ответить на вопрос, что же его так зацепило: острый нос, блестящие светящиеся глаза или скулы, будто очерченные легким, размашистым движением, а может быть, изогнутые длинные ресницы. Словом, ее было интересно разглядывать, как картину с множеством деталей. Крошка Эбигейл была прекрасным числом, которое то ли не существовало на самом деле, то ли еще не было открыто. Питер подумал, что, может быть, он обнаружил этот факт ее удивительной природы первым. Нередко ему попадались спутницы на ночь, напоминающие криво построенную волнистую параболу (такие черкали его студенты дрожащими от похмелья руками, не проявляя никакого уважения к предмету), или квадратный корень, с трудом и скукой извлеченный из громоздкой десятичной дроби. За неимением лучшего он довольствовался и этим, в уме исправляя их несовершенства и ошибки красной ручкой.

– Сегодня я получила очень много необычных комплиментов. Надо отдать тебе должное, ты умеешь заставить женщину почувствовать себя особенной.

– Не думал, что сегодня встречу… тебя, – он хотел сказать «достойную женщину», но вовремя осекся. Взвешивать слова было его сильной чертой. Эбигейл привязалась бы к этой фразе, и это вылилось бы в дискуссию до утра о достоинстве, правах слабого пола и несправедливом отношении к проституткам. Услугами последних Питер никогда не пользовался, он был слишком брезглив для этого.

С этими словами он потянулся к ней, взял ее ледяную руку и слегка сжал. Эбби показалось, что ее внутренние органы собрались в один тугой комок и подлетели вверх, как на американских горках, когда едешь вниз с крутого спуска. У нее перехватило дыхание, она не могла двигаться, дивясь новым ощущениям в теле. Ее сердце то останавливалось, то билось отчаянно и болезненно, стучало в висках, пульсировало чуть ли не в горле. Питер видел в ее распахнутых глазах смесь страха с восторгом. Она боялась самой себя.