Музыка в темноте

– Питер, ты сказал, что ты занимаешься наукой. А над чем ты работаешь?

– Думаю, тебе будет неинтересно.

– Ну скажи. Если я ненавидела математику в школе, это не значит, что мне не может стать интересно сейчас.

– Поиск нечетных совершенных чисел.

– А что с ними не так?

– Мы не знаем точно, существуют ли они на самом деле.

– Хм, прямо как Бог. Никто не знает, но одни с жаром пытаются доказать, что его нет, а другие – что есть. В итоге все терпят поражение. И как это, заниматься такими эфемерными вещами? А вдруг их правда нет? Что тогда делать, если ты убьешь на их поиск столько лет?

– Я не ждал, что ты поймешь. Математика – наука не для женщин, – сказал Питер, бесстрастно глядя вперед, в душное сужающееся горло темной улицы. – Без обид, но за все годы, что я работаю в колледже, не было ни одной выдающейся студентки. Да и женщины-математики – это как лохнесское чудовище: они где-то есть, но их никто не видел. Женщины-ученые – это скорее исключение, чем правило.

Эбигейл обиделась за всех ученых женщин и опустила уголки губ:

– Это какой-то сексизм! Женщине не давали свободу заниматься наукой ни раньше, ни сейчас из-за бесконечных рутинных обязанностей, навязанных обществом. И вообще… – она уже не могла остановиться и говорила, говорила, яростно размахивая руками, насупив светлые, мягкие брови, не предназначенные для гневных гримас. Питер не слушал, что она тараторила, но его ужасно развеселил ее пыл, с которым она отстаивала свою точку зрения.

– Не кипятись, я не хотел тебя обидеть. Просто мало какая женщина способна променять счастье семейной жизни на абстракцию. Мужчины любят жить ради идей, – Эбигейл все равно выглядела надутой. «Наверное, – думал Питер, – она тоже не помышляет о семейном счастье, в голове у нее одна музыка и коты. Обиделась за всех женщин мира, рвущихся в науку и искусство». – Как же славно, что мы ушли из паба.

– И в самом деле, место прескверное, – безразлично отозвалась Эбби, все еще переваривая информацию о ненаучности женщин.

– Дело даже не в его скверности. Часто подобные вечера развиваются по принципу «Лунной сонаты». Музыка Бетховена прекрасна, но не все стоит воплощать в жизнь. В первой части вечера мы трезвы и грустим. Много ли довольных и счастливых людей идут напиваться в пабы? Потом мы наконец выпиваем, начинается истинное веселье, allegretto. Если не лечь спать вовремя и дожить до третьей части, то тут и настает безумие, presto agitato. Мы ушли до того, как превратились в пьяных чудовищ.

– А кто-то по такому принципу проживает всю свою жизнь, – мрачно отозвалась Эбби.

– Ну ты же не себя имеешь ввиду. В нас нет никакого безумия, хотя жизнь такая длинная, и непонятно, как мы закончимся. Я это к тому, что, убрав ограничивающие нас обстоятельства, мы можем сыграть любой вальс или ноктюрн.

– Или побыть в тишине, – она напоминала обиженного ребенка. – Мы скоро придем?

Ядовитые вывески ночных заведений и серые высотки сменились хорошенькими двухэтажными домишками, покрытыми плющом. Здесь было много цветов, пахло зеленью, пели ночные птицы. Одна птичка жалобно, тоскливо кричала, будто кликая беду или оплакивая кого-то. В сердце Эбигейл на мгновение стало неприятно и страшно.

– Да, недолго осталось. Ты устала?

– Нет, просто я натерла ногу. Болит, – она остановилась и, сморщившись, пощупала пятку. Спустя пару минут она оттаяла и снова начала щебетать. Ей казалось неправильным молчать слишком долго, идя под руку с новым человеком.

– Так и все-таки, – не унималась Эбигейл, – ты заморочил мне голову, но не дал ответ, почему тебя волнует именно эта проблема, – ее глаза внимательно следили за лицом Питера, пытаясь угадать его эмоции, зрачки то расширялись, когда они входили в темную зону, то сужались, когда они попадали в ореол фонарного света. – Тебя волнует то, что эту проблему никто больше не может решить? Только и всего? – Эбби быстро делала выводы о людях, часто поспешные и неверные. Но тут она почти угадала его основной мотив. По неопытности она путала тщеславие и честолюбие. Сама Эбби была напрочь лишена стремления к успеху и думала о тех, кто посягает на великие идеи, чтобы потешить самолюбие: «Они-то уж не останутся на обочине жизни, и у них есть веский повод провозглашать свою избранность».

– И это тоже. Быть первым в таком деле всегда приятно, – Питер призадумался. Как бы объяснить ей на ее языке? С иной женщиной он бы таких разговоров и не завел. Это все гнетущая тоска от того, что свет клином сошелся именно на этой идее, которая, нельзя не согласиться, действительно была ничем иным, как воплощением тщеславия, дерзостью, возможностью оправдать тридцать с лишним унылых лет жизни. Вместе с бахвальством в Питере жил стыд. Стыд перед окружающими за свой будущий и вполне вероятный провал. Он не любил особо делиться сокровенными мечтами с кем бы то ни было.

– Совершенное число – это такое число, которое равно сумме своих делителей. Например, шесть, двадцать восемь… О Господи, я как лекцию читаю! – воскликнул Питер и рассмеялся. Как бы он ни ненавидел свою работу, но альтер-эго учителя неусыпно шло за ним по пятам.

Эбби насупила брови, пытаясь считать, что было нелегко после нескольких бокалов сидра.

– Сложи один, два и три, и ты получишь шесть. Шесть делится на эти числа. Ну да ладно, это все как-то скучно звучит, – Питер махнул рукой.

– Ну и что же тут особенного?

– Их бесспорное и абсолютное совершенство. Сами по себе они не представляют ничего особенного, но когда обнаруживают прочную связь, непоколебимый закон, связывающий их, то они становятся чем-то абсолютно новым. Как в симфонии: каждый инструмент, если слушать его отдельно, не поразит воображение так, как их стройный, точно выверенный, размеренный звук в оркестре. Ты ведь знаешь, что музыку можно построить по математическим законам, что ее несложно описать уравнениями? Частоту любого звука можно выразить с помощью логарифмической формулы. Всю нотную грамоту можно представить на языке логарифмов. Музыкальная гармония подчиняется экспоненциальному закону.

– Хм… Как человек далекий от точных наук, я могу только сказать, что это особенно показательно на примере Баха. Кажется, ученые так и не смогли точно определить, был ли он приверженцем «музыкальной математики», – Эбигейл продолжала с еще большим вниманием впиваться глазами в одухотворенное лицо Питера. И пусть она не знала слово «экспоненциальный», ей было приятно осознавать, что ее собеседник мог открыть ей что-то новое.

– И я эту музыку математики слышу, я ее понимаю, вижу ее красоту. К сожалению, у меня нет навыков игры на музыкальных инструментах. Я пытаюсь писать композиции иного рода, – со значительным пафосом добавил он. – И вот обнаружить существование нечетных совершенных чисел – это как написать фантастическую симфонию, о которой грезили, которая снилась, но никому не доводилось сделать ее реальностью, заставить звучать. А может быть, опровергнуть и насладиться не менее прекрасной тишиной, – Питер был доволен, что нечаянная ночная студентка его слушает. Если бы все его ученики проявляли интерес к тому, что он объяснял, он не воспринимал бы работу как пожизненное наказание.

– А когда ты впервые понял, что любишь математику?

Питер опешил. Такой вопрос ему за всю жизнь почему-то никто не задал. Всегда спрашивают: «Как Вы захотели стать учителем?», «А Вам нравится Ваша работа?», «Где ты работаешь?», «С какими результатами ты закончил колледж?». Он не знал вопрос на этот ответ. Ему казалось, что любовь к порядку математики, восхищение ее простым и сложным появилось на свет даже раньше, чем он сам, хотя в его семье никто не имел склонности к точным наукам. Возможно, он просто зацепился за то, что ему удавалось лучше всего. Питер не любил вспоминать о детстве и о том, как и чем он от него спасался. У него было мало друзей в школе, он много учился и часто сидел дома. Школьный хулиган Стен Кларк иногда избивал его, забирая карманные деньги. Это была стандартная история, которая происходит в каждой школе каждого города мира. Унижение оставило в душе Питера глубокий порез, который иногда начинал кровоточить, если он ненароком копался в себе слишком усердно или натыкался на своих одноклассников на улице, на старые фотографии, где толстый и наглый Стен стоял всегда в центре класса, а щуплый Питер довольствовался тем, что сиротливо высовывался откуда-то с краю. Тогда ему казалось, что этот позор будет с ним до конца дней его, но наука вытянула прилежного мальчика из этой трясины детских страхов и комплексов. Он никому не рассказывал об этом, ему было стыдно. Он хотел видеть в себе успешного человека. Стен Кларк сторчался, отсидел в тюрьме и умер от передозировки. Но Пит ничего ему не простил и не чувствовал себя отмщенным. Если бы у него была возможность придушить этого жалкого наркомана, он бы не побрезговал замарать руки.