Страница 13 из 20
Яковлева, конечно, слегка романтизирует отношения Марины Ивановны и Тарковского. Тарковский был много моложе Цветаевой и был увлечен ею как поэтом, хотя и не раз говорил: «Марина, вы кончились в шестнадцатом году!..» А Цветаевой была нужна игра воображения! Ей нужно было заполнить «сердца пустоту, она боялась этой пустоты». Та же Белкина запомнила, как Марина, в присутствии Тарасенкова, однажды пустилась размышлять, что, оказывается, совсем не важно, с кем у человека роман, – «роман может быть с мужчиной, с женщиной, с ребенком… роман может быть с книгой… Ведь все равно с кем, лишь бы только не было этой устрашающей пустоты!..»
«С появлением на этих "субботниках" Марины Ивановны, – пишет Яковлева, – все наше внимание сосредоточилось на ней… Сидя на старинном диване, за красного дерева овальным столиком… прямая, собранная, близкая и отчужденная – как будто здесь и не здесь, – читала стихи и прозу. Какие стихи и поэмы… Какую прозу!..»
Считается, что здесь она встретилась впервые с Арсением Тарковским в 1940-м, хотя сам Тарковский утверждал позднее, что в 1939-м. Впрочем, не так важно, когда важно – как. Яковлева, к примеру, запомнила, как она зачем-то вышла из комнаты, а когда вернулась…
«Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: «Любовь с первого взгляда"…»
– Я ее любил, – говорил в позднем интервью Тарковский, – но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна. Мы часто ходили по ее любимым местам – в Трехпрудном переулке, к музею, созданному ее отцом… Она была страшно несчастная, многие ее боялись. Я тоже – немного. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница». Он вспоминал, что она могла позвонить в четыре утра и возбужденно сказать: «Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!» – «А почему вы думаете, что это мой? У меня давно уже не было платков с меткой». – «Нет, нет, это ваш, на нем метка "А.Т.". Я его вам сейчас привезу!» – «Но… Марина Ивановна, сейчас 4 часа ночи!» – «Ну и что? Я сейчас приеду». И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка "А. Т."…» Только платок «с меткой» принадлежал Антонине Трениной, которая была в 1938–1946 гг. второй женой Тарковского (они жили тогда в Партийном пер., 3) и, как пишет Белкина, нешуточно ревновала мужа к Цветаевой. «Она (Антонина Тренина. – В. Н.) уверяла, что ожерелье, которое ей подарила Марина Ивановна, – душит, и она не может его носить, и что Марина Ивановна знает наговор и что достаточно взглянуть в ее колдовские зеленые глаза, чтобы понять это».
Кстати, та же Белкина пишет об очень существенном разговоре о любви, который состоялся уже в ее не сохранившемся ныне доме (Конюшковский Бол. пер., 20). Зашла речь о любимой книге Цветаевой «Кристин, дочь Лавранса» Сигрид Ундсет, и Белкина сказала, что в этом романе есть только «одна Кристин, а мужчины там словно тени и играют подсобную роль, они статисты.
– Как и в жизни! – откликнулась Цветаева. – В любви главная роль принадлежит женщине, она ведет игру, не вы, она вас выбирает, вы не ведущие, ведомые!..
– Но Марина Ивановна, – вступил в разговор муж Белкиной Анатолий Тарасенков, – оставьте нам хотя бы иллюзию того, что мы вас все же завоевываем!..
– Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют, – живите самообманом!»
Увы, заканчивает Белкина, – «самообманом жила она сама, придумывала людей, придумывала отношения… ситуации. Она была и автором, и постановщиком этих ненаписанных пьес! И заглавную роль в них исполняла сама».
Наконец, здесь у Яковлевой, в ночь на 22 июня 1941 г. Цветаева читала «Повесть о Сонечке». Были Вилли Левик, Элиазбар Ананиашвили, Ярополк Семенов. Все было как всегда. Хозяйка в платье до пят разливала чай в чашки тончайшего фарфора, поправляла прическу маленькой ручкой, унизанной кольцами, пишет Белкина, и сидела на высоком павловском диване, поставив туфельку на вышитую подушку, брошенную на пол. И, как пишет Белкина, говорили также и о войне. Так что, уходя из гостей, Цветаева, действительно «чернокнижница», якобы сказала кому-то: «А может быть, война уже началась…»
Жить Цветаевой после этой ночи оставалось меньше трех месяцев.
27. Афанасьевский Бол. пер., 4 (с.), – Ж. – в 1911–1913 гг. – литератор, основатель издательств «Универсальная библиотека» (1905) и «Польза» (1906) Владимир (Вольдемар) Борисович (Морицевич) Антик.
Позднее, с 1918 по 1920 г., здесь жил один из самых знаменитых поэтов, драматургов, философов, критиков и переводчиков Серебряного века, идеолог «дионисийства» – Вячеслав Иванович Иванов и – его третья жена, его же падчерица, дочь второй жены Иванова – Лидии Зиновьевой-Аннибал – 30-летняя Вера Константиновна Иванова (урожд. Шварсалон).
Вообще-то Вячеслав Иванов москвич, родился в 1866 г. в Первопрестольной (Волков пер., 21), здесь жил (в 1904 г. – в доме 28 на Тверском бульваре, в 1911 г. – по адресу Гоголевский бул., 31, потом в Пожарском пер., 10, и с 1913 по 1917 г. на Зубовском бул., 25), здесь, наконец, учился в Первой классической гимназии (Волхонка, 18) и потом – в университете.
Вячеслав Иванович Иванов – поэт, драматург, философ и переводчик
Пишут, что его мать дружила с драматургом Островским, завела тетрадь для любимых стихов, а кроме того, каждый день читала сыну по главе из Евангелия («С той поры я полюбил Христа на всю жизнь»). В восемь лет он написал один из первых стихов «Взятие Иерихона» и очень гордился успехом среди однокашников. Но сюда, в Большой Афанасьевский, въехал уже крупнейшим поэтом, признанным эстетиком и философом и «мэтром» всех известных на тот период поэтов и прозаиков. К примеру, во время Первой мировой войны именно он (вместе с композитором А. Т. Гречаниновым) написал новый гимн России: «Да здравствует Россия // Свободная страна! // Свободная стихия / Великим суждена…»
Въехал сюда, в три комнаты большой квартиры, похоронив свою вторую жену Лидию Зиновьеву-Аннибал и уже женившись на ее дочери от первого брака, на Вере Шварсалон. Сменил жилье, ибо в прежнем лопнули трубы отопления и жильцы замерзали. Увы, на следующий год отопление прекратилось и здесь, и гости (а здесь бывали Брюсов, Балтрушайтис, Цветаева, Ивнев, Зайцев, Бердяев, Шпет, Флоренский и др.) все чаще замечали в углах комнат просто самый настоящий иней.
Издатель Алянский привез ему сюда выпущенную книгу Блока «Соловьиный сад». «Дверь, – пишет он, – открыл пожилой человек с длинными седыми волосами, в очках, с необыкновенно острыми глазами. На слегка сгорбившиеся плечи был накинут какой-то черный плащ или крылатка. Весь его облик напоминал птицу…» И, видимо, здесь состоялся памятный диалог Вяч. Иванова с заглянувшим сюда профессором-литературоведом Павлом Сакулиным, когда Совет народных комиссаров переехал из Петрограда в Москву:
– Мог ли думать Петр, – заметил Сакулин, – что Санкт-Петербург как столица просуществует два столетия?
– Двести двадцать четыре года, – улыбнулся Иванов. Но добавил: – Москва – это Россия! Россия – это Москва! Петр не должен был переносить столицу в Петербург. Совершив это, он сделал грубую ошибку.
– Вы думаете?
– Я уверен. Это измена русскому духу. Из европейского цейхгауза надо взять самое нужное, а он вместе с необходимым загреб и зарубежный хлам…
Но, видимо, не надо было и Иванову переезжать из города на Неве в Москву. Ибо здесь, в 1920-м, он похоронил и третью свою жену – 30-летнюю Веру, умершую от туберкулеза в клинике МГУ. Здесь, вслед за дочерью Лидией, пошел работать «к большевикам» в Наркомпрос заведовать историко-театральной секцией театрального отдела, которым руководила тогда Ольга Каменева (сестра Льва Троцкого). Б. Фрезинский пишет, что 4 августа 1919 г. Вяч. Иванов посвятил этой «фурии» (по образованию – дантистке) льстивое стихотворение, которое обнаружил в архиве ИМЛИ Дж. Мальмстад: «Во дни вражды междуусобной // Вы, жрица мирная народных эвменид, // Нашли в душе высокой и незлобной, // Что просвещенных единит… // Вкруг Вас, порывистой, вкруг Вас, нетерпеливой. // И полюбились нам Ваш быстрый гнев и лад, // Нрав опрометчивый, и Борджий профиль властный, // И черных глаз горячий взгляд, // Трагический, упорный, безучастный… // И каждый видит Вас такой, – но каждый рад // Вновь с Вами ратовать, товарищ наш прекрасный…»