Страница 12 из 20
Его мать – Ксения Алексеевна Каневская, чтобы скрыть дворянское происхождение сына (дворянином был ее первый муж, Кирилл Александрович Нагибин, расстрелянный в 1920 г. за участие в Курском мятеже), дала мальчику отчество своего второго мужа, адвоката Марка Яковлевича Левенталя. «Красавица невероятная», она не хотела ребенка («Я со всех шкафов прыгала, – говорила, – чтобы случился выкидыш. Но сын все равно родился»). Потом, в 1927 г., когда здесь арестовали и М. Я. Левенталя, она же, обожавшая Юру «до невозможности», связала свою жизнь с третьим мужем – писателем Яковом Семеновичем Рыкачёвым. Его тоже арестуют, но в 1937-м. Но именно он, как пишут ныне, и оказал влияние на писательскую будущность Юрия Нагибина.
Ю.М. Нагибин с матерью
Играл в футбол во дворе этого дома, хотел стать «агентом МУРа», но первый рассказ опубликовал в 1940-м и тогда же был принят в Союз писателей (поддержали юношу Олеша и Катаев). А в 1941 г., когда эвакуировали ВГИК, где он учился на сценарном, его мать, «острая на язык», вдруг сказала, «покусывая губы»: «Ты не находишь, что Алма-Ата несколько далека от тех мест, где решаются судьбы человечества?..» И он, поняв намек, пошел в военкомат. Был ранен на фронте и после госпиталя «заработал», как писал, «странную болезнь» с красивым именем «клаустрофобия»» – боязнь закрытого пространства. С тех пор не мог бывать в гротах, подвалах, даже в купе поездов.
Зато на «ниве любви» был открыт как никто. В этом еще доме женился в первый раз на дочери философа, профессора Литинститута В. Ф. Асмуса – Марии Валентиновне Асмус. Потом «проделал» этот кунштюк пять раз. Его даже прозвали «Синей Бородой» за то, что в свое «закрытое пространство» (а жил он после Армянского по разным адресам: Звонарский пер., 13/5; Нащокинский пер., 3—5; ул. Черняховского, 4) он привел сначала дочь директора ЗИЛа Валентину Лихачеву, потом Елену Черноусову, следом артистку эстрады Аду Паратову и поэтессу Беллу Ахмадулину.
Могу представить, как сводила с ума его жен, а Ахмадулину особенно, педантичность уже зрелого Нагибина. Последняя жена его ленинградская переводчица Алла Григорьева напишет потом: «Вставал в 7, делал зарядку, в 8 спускался вниз (на даче), – и, пишет она, – на столе должен был стоять легкий завтрак: геркулесовая каша на воде, три штучки кураги, два расколотых грецких ореха и чашка кофе. Если это было готово в четверть девятого, он очень сердился. Если обед запаздывал – а обедал он в два часа, – рвал и метал. После обеда отдыхал и снова работал до семи-восьми. Потом закрывал дверь кабинета и включал музыку… И включал на такую громкость, что голоса Паваротти или Миреллы Френи разносились по всему поселку…»
После смерти писателя (1994) Алла скажет про своего бездетного мужа: «Я могла иметь от него детей. Но… после вторжения советских войск в Чехословакию… он сказал: "В этой стране я не хочу иметь детей". Он, – закончит она, – очень серьезно относился к продолжению рода…» Правда, в автобиографии для Пушкинского Дома, противореча себе, сам писатель подытожит: «Существует горделивая сентенция: "Если бы мне дано было начать жизнь сначала, я бы прожил ее точно так же". Не могу сказать этого о себе. Я считаю, что моя жизнь заслуживает одобрения лишь как черновик. Набело я прожил бы ее иначе…»
Впрочем, читайте его «Дневник»! Там все сказано о его «жизни-черновике».
25. Армянский пер., 11 (с. п., мем. доска), – с 1790 г. – дом капитана флота, кн. И. Гагарина (арх. М. Ф. Казаков). Ж. – с 1810 по 1829 г., в купленном у князей Гагариных доме – Иван Николаевич Тютчев, его жена – Екатерина Львовна Тютчева (урожд. Толстая) и шестеро детей их, в том числе семилетний Федор, будущий поэт и… дипломат.
Дипломат? Да, долгие годы работал в русском посольстве в Германии. Но мало кто помнит, что еще в Никоновской летописи упоминается его предок, «хитрый муж» Захар Тутчев, «которого Дмитрий Донской перед началом Куликовского побоища подсылал к Мамаю со множеством золота и двумя переводчиками для собрания нужных сведений».
Здесь же, в этом доме, наставником десятилетнего Федора стал поэт, критик и переводчик, будущий учитель Лермонтова, Семен Раич, который напишет о Тютчеве: «Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли и утешали меня; года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, – так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум!»
Дом Тютчевых был открытый, гостеприимный. Среди гостей бывал здесь друживший с отцом Федора поэт Василий Жуковский, бывал профессор словесности А. Ф. Мерзляков, братья Тургеневы. 28 октября 1817 г. Жуковский записал в дневнике: «Обедал у Тютчева. Вечер дома. Счастие не цель жизни». Именно о счастии заспорили здесь за ужином. Через 20 лет Тютчев напишет Жуковскому: «Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом слове есть целая религия, целое откровение». И слово, и понятие «счастье», судя по всему, будоражило поэта всю жизнь. Четыре стихотворения Тютчева, от ранних до предсмертного, начинаются с него: «Счастлив, кто гласом твердым, смелым…», «Счастлив, кто посетил сей мир…», «Счастлив в наш век, кому победа…» и «Счастлив, кому в такие дни…». Проговорки? Подсознание? Тайная жажда счастья, данная другим? Или – подавленный стон вечно несчастного? Но в дневниках Михаила Погодина, друга и соученика поэта по университету, будущего историка, в одной из записей о посещении именно этого дома сказано: «Смотря на Тютчевых, думал о семейственном счастии. Если бы все жили так просто, как они…» И сравнив эти слова с тем «спором о счастии», как не подумать: когда в доме витает истинное счастье, тогда оно и впрямь – не цель…
Б. – (кроме названных уже) поэт И. И. Дмитриев, а также будущие декабристы – родственники поэта: Д. И. Завалишин, В. П. Ивашев, А. В. Шереметев, И. Д. Якушкин и многие другие. И. Д. Якушкин будет даже арестован в этом доме. Да и Ф. И. Тютчев, как раз в 1825 г. приехав из-за границы в отпуск, скажет слова, которые появятся в дневнике М. Погодина за полгода до восстания на Сенатской: «В России канцелярии и казармы. Все движется около кнута и чина…» Откровенно, да и слишком открыто оппозиционно для… дипломата.
Ныне в этом здании музей Ф. И. Тютчева и Российский детский фонд.
26. Архангельский пер., 9 (с.), – Ж. – с конца 1930-х гг. – переводчица с фр. языка, мемуаристка Нина Герасимовна Яковлева (наст. фамилия Бернер). Именно Яковлева и познакомила здесь, в своей квартире, вернувшуюся из эмиграции Марину Цветаеву и поэта Арсения Тарковского, между которыми возник платонический роман. «Встретились, взметнулись, метнулись…» – напишет в воспоминаниях Нина Яковлева.
Она была знакома с Цветаевой еще с 1910-х гг., потом в Париже, а в Москве встретились впервые весной 1940 г. в Гослитиздате (Бол. Черкасский пер., 2). Яковлева, которая возглавляла Творческую комиссию в группкоме, помогала «устроить» ей переводческую работу в Гослитиздате. Стали близки настолько, что Цветаева, уезжая в эвакуацию, оставит ей пакет с рукописями, который та, увы, не сохранит.
Дом № 9 по Архангельскому переулку
Здесь же, в этом доме, в комнате хозяйки с зелеными стенами, на которых были гравюры Джованни Пиранези XVIII в., где стояла старинная мебель красного дерева, а на полках покоились французские книги в кожаных переплетах, «собирались поэты "в дружеской обстановке" почитать стихи».
Яковлевой было за пятьдесят, но она сохранила еще следы былой красоты, была моложава и любила «вести разговоры и о своих, и о чужих увлечениях. Была несколько сентиментальной, – пишет Мария Белкина, биограф Цветаевой, – и романтически настроенной натурой. Дочь богатых родителей, жена богатых мужей, она часто до революции жила за границей и отлично владела французским… В молодости посещала литературно-художественный кружок Брюсова… Там впервые увидела Марину и Асю… Теперь же… зарабатывала на жизнь переводами…»