Узник концлагеря Дахау

Орлик замотал головой, когда шмель, жужжа, повис над его ухом.

– Тэррр ты окаянный, – Петр Никифорович прикрикнул на коня и шлепнув ладонью по его морде. Он дернулся. – Закрой этого озорника в конюшню, сена брось с охапку, за чащей поедем, в поле покормится. Я дойду до кузни, с напарником для борон зубы куем, посевная прошла, много работы навалилось. Ты тоже на работу не опаздывай, вам, молодым, надо достроить ферму до холодов, скотины нынче много народилось, приплод под соломенным навесом в зиму не пустишь, померзнут. Председатель решил маслозавод запустить, возить молочку в Куртамыш за двадцать пять верст накладно. А масло, что с ним сделается, посолил и в леднике год хранится, – чуть помолчав: – Ладно, некогда лясы точить, умывайся и к столу, мать картовницу испекла, в погреб слазь, крынку молока достань.

– Хорошо, только добегу до соседей, деду Самойлу гольянов обещал отсыпать…

Татьяна, войдя в свой двор, сразу проследовала в баню. В предбаннике разделась, зайдя в моечную, потрогала в котле воду, с вечера была еще теплая. Во дворе ласково залаяла собака, посмотрела в окно: из дома на крыльцо с кастрюлей в руках вышла мать. К ней подбежала собака и стала тереться мордой об ее ноги.

– Мухтар, фу, поготь, щас покормлю, фу, весь подол мне обслюнявил, – ворчливо она проговаривала слова, отталкивая его ногой, подошла к собачьей будке. Мухтар, виляя хвостом, крутился вокруг нее. – Тебя, боров, не прокормить, пользы никакой.

Содержимое из кастрюли перелила в собачью миску и пошла в сторону бани. Татьяна приоткрыла дверь и, чтобы ее не напугать, опередила:

– Мам, тебе что воды набрать? – зная, что мать идет за теплой водой помыть кастрюлю.

– А ты что с утра в бане размываешься, опять всю ночь вечеровала? – с напором ее спросила.

Татьяна молчала. Мать покачала головой:

– Отец вот узнает твои похождения, опять наругает, но ты на него не сердись, для порядка стыдит, терпи. А вам с Иваном пора заканчивать крадучись женихаться в воскресенье свадьба, успеете налюбиться – жизнь долгая. Голодной на работу не ходи, зайди в дом, в чугунке каша гречневая с мясом. Вчера отец обкашивал огород, случайно курицу зарубил: видишь ли, место она облюбовала, гнезда в курятнике ей мало. А кастрюлю на речке помою, за одним в огуречнике польюсь. Корову я сама подою и отведу в табун. Долго не размывайся, вечером все равно баню подтапливать, слышишь.

– Хорошо, я недолго.

Татьяна, войдя в избу, застала отца за насадкой берестяных поплавков на рыболовную сеть. Он сидел на лавке у распахнутого окна, на подоконнике стояла фарфоровая кружка, из нее струйкой поднимался пар. Молчаливо посмотрел на дочь, взял кружку, неторопливо отпил пару глотков и снова продолжил работу.

Татьяна, как ни в чем не бывало, подошла к печи, ухватом достала из нее чугунок, деревянной ложкой наложила в тарелку гречневую кашу, села за кухонный стол и стала есть.

– Что ты ешь всухомятку-то, в чайнике шиповник запаренный, я его недавно подогрел, – отец мягким голосом нарушил тишину.

«Слава богу, пронесло с отчетом», – подумала Татьяна и налила в кружку отвар шиповника и чуть отпила:

– Чай сластит, ты что положил в чайник корни солодки? – подстраиваясь к отцовскому голосу, чтобы он ее не ругал. Значит, не догадывается, что провела ночь с Иваном. Во дворе имелся небольшой домик из сколоченных досок, и летом с подружками в нем часто вечеровали. Отец и сам допоздна в нем засиживался, заряжая патроны к своему ружью, готовясь к охоте. Отец старший в артели по заготовке рыбы и разной лесной живности. На окраине Куртамыша звероферма с чернобурками, песцами, норками. У него с товарищами по берегам озер выкопаны землянки, называют их ночлежками. А в лесах срублены избушки там все время проводят рабочие дни. Рыбу закатывают в деревянные бочки, круто солят. Отец говорит, зверьки с аппетитом едят их заготовки. Зимой капканами и петлями ловят зайцев, лис, осенью охотятся на дикую птицу. Звероферма отцу за его труд платит деньги, поэтому работать в колхозе за трудодни он не желает. Отец не пьет спиртного, не курит, охота и рыбалка для него отдых, и это его жизнь, так он говорит своим сыновьям, моим родным братьям Ивану и Афанасию. Братья почти погодки, восьми и шести лет. В деревне родителей уважают, величают по имени-отчеству – отца Семеном Ивановичем, маму Анной Николаевной, фамилия наша Сергеевы. Три года назад, по соседскому навету власти нашу семью обозвали кулаками, из волости внезапно пожаловали милиционеры. В хозяйстве кормились две коровы, так одну скотину с годовалой телкой увели с собой. Расспрашивали отца, где прячет деньги, на что им ответил отказом. Обыскали весь дом, даже в подполе картошку перерыли. Не найдя денег, отца с мамой продержали всю ночь в сельсовете. Братья, а им тогда годков-то было и того и меньше, прижавшись ко мне, просидели до утра, смотря в окно. С тех пор отец к людям при власти относится настороженно. Кого он уважает так это нашего председателя сельсовета Василия Степановича, он за крестьянина стоит душой.

Семен Иванович встал и сел рядом с Татьяной:

– Мы с матерью со сватами на счет свадьбы ладком обговорили, стол накроем в их дворе, погода нынче позволяет. С нашей стороны придут тринадцать человек, только близкие, всех за стол не усадишь, полдеревни родственников. У сватов и того меньше, с подружками сама решай, без них свадьба не обходится, а у Ивана дружки. Ну да ладно, свадьба у человека раз в жизни бывает, а жизнь у крестьянина не сладкая.

Татьяна, чтобы не молчать, отцу ответила:

– Иван на свадьбу пригласил своего дружка Ермолова Михаила. Он ему хвастался – новую гармонь купил.

– А-а, Мишка! Он лихой гармонист, бабы все пятки себе отобьют, как на работу пойдут, если что, ползком. А, дочка?! – сказал с такой теплотой в голосе, что Татьяна, не сдержав эмоции, обняла отца, прижалась щекой к его щеке.

– Папка, как я тебя люблю! – заплакав.

– Понимаю, дочка, с родного дома да в чужой, но ты не унывай, мы с матерью тебя в обиду не дадим. Обижать станут, приду, за руку возьму и домой приведу. Что нам люди, пусть потом по дворам языками чешут, детей с ними не крестить. Все будет хорошо. Иван – мужик работящий, образованный, восемь классов закончил, вот внучат народите, всем радости хватит, ребятишки, они, сближают семью. Вон видишь, как у нас с матерью получилось: ты уж замуж выходишь, а твои братья еще босонята. А вот и они!

Из горницы вышел Иван, за ним следом Афанасий, не ответив отцу, шмыгнули в сенцы в открытую дверь.

– Вам что не спится, куда в такую рань собрались? – прикрикнул он им вдогонку. – Вот сорванцы, никак рыбачить собрались, – сказал уже себе под нос. – Пусть рыбачат, детство оно ведь один раз в жизни богом дается, его не вернуть. Взрослая жизнь совсем другая, если рядом человек не люб, долгой покажется. Мы вот с матерью живем душа в душу, и вы с Иваном постарайтесь прожить по-людски. Всякие трудности будут на пути, судьба она тетка ворчливая, бывает, приходит и с косой! Ты ешь, а то опоздаешь на работу. Пшеницу веете? Заходил к вам на ток, посевная прошла, а гурты на треть убавились. Прошлый год урожайный. Оно ведь как получается, год на год не приходится, дай бог нынче хлеб уродился, – отец задал вопрос и сам же на него ответил.

В избу забежали ребятишки.

– Пап, дай нам ботовуху, наша вся в дырах, – сразу же упрашивающим голосом спросил Иван, старший из братьев. Подошел к рукомойнику, висевшему в закутке у печи, и стал умываться. Афоня в очереди держал в руках полотенце.

– На вас сетей не напастись, зачем возле кустов их расставляете, там же коряги,

на чистинке ставьте, удобнее.

– Так окунь в корягах прячется, мы вчера пробовали на удочку его половить, на чистой воде не клюют. Омуток нашли с окунем и карасем. С ребятишками уху сварим.

– В чем собрались варить-то, опять в материном ведре, возьмите тогда уж мой котелок, он в малушке, только после ухи его хорошенько с песком помойте. Да ноги не пораньте об коряги, костер жгите на берегу, в лес ни ногой. Ясно или ремнем пройтись, – отец строго сказал, а сам улыбался.