Томление духа

Вскоре Ножовкин оказался на половине у Прибавкиных – это была точно такая же по размеру квартира, как у матери. Здесь был деревянный некрашеный пол, обшарпанный добела, пустые беленые стены и пара стальных кроватей, покрытых суконными одеялами.

Они присели на кухне к голому дощатому столу. Прибавкин разлил водку по граненым рюмкам, они чокнулись за знакомство и выпили.

– Закусывай, – велел хозяин, указывая на сковороду с вермишелью. Хлебные крошки лежали здесь, верно, с прошлой недели, зато пол был выметен: в углу стоял обтрепанный березовый веник, прижимая собой аккуратную горку сорной земли.

– Я лучше пивком запью, – решил Ножовкин. Он взял со стола принесенную с собой бутылку, распечатал и налил себе полстакана. Налил и своей матушке. Она пришла за ним следом, хотя ее никто не приглашал, и сидела теперь возле печки.

И тут на кухню к гостям вышла тетка Елена, действительная хозяйка квартиры, кудрявая, темно-русая.

– Это куда мы?! – вслух удивился Прибавкин. – И чего нам здесь надо?!

– А? – старуху заклинило.

– Водку почуяла?! А ну пошла отсюда! Давай-давай! Проваливай…

Мать шевельнулась у печки:

– Может, выпьешь, Лена, хоть пива?

– Ссать будет криво! – кудахтал сынок.

– Да чё я, – мямлила Лена. – Я так зашла…

– Вот и шагай, куда шла!

– Пойду.

– Уж сделай милость…

Хозяйка развернулась и вышла в зал.

Ножовкин притих, удивляясь услышанному.

– Ладно… – Прибавкин уцепился в бутылку. – Не будем расстраиваться. Она знает, за что ей почет. Тетя Аня, ты помнишь историю… Вот и пусть там сидит. В комнате. И не вылазит оттуда. – И к матери: – Ты ходила в туалет?!

Не дождавшись ответа, Прибавкин бросился в зал.

– Я тебя второй раз спрашиваю: ты ходила в уборную или нет?!

– Ходила, – донесся ответ.

Прибавкин вернулся на свое место и, протянув руку, взял с печки стеклянную банку, наполненную окурками. Выбрал из них несколько штук, размял пальцами и принялся крутить цигарку. Руки у него заметно тряслись.

– Почуяла, – ворчал он. – Хватит. Отпила свое…

– Неудобно всё же, – сказал Ножовкин.

Однако Прибавкин был неумолим:

– Пусть благодарит, что хоть слежу за окаянной… И ведь не дура. Просто ленивая. Представь, сидит перед телевизором: иди, говорю, в туалет. «Не хочу-у-у, чё ты меня гонишь». Секунда прошла: «Ну, говорит, я пошла – на двор», – а у самой струя из-под капота. – Прибавкин затянулся дымом. – Ночью-то терпит! Ничего не происходит! А перед телевизором засидится. Стирать замучился, варить. Ничего не хочет делать по дому. Лень-матушка. В «Шанхае» квартиру уделала, если б ты видел… На полу слой грязи в палец. Побелку сквозь грязь не видно…

– А с головой у нее как? – спросил Ножовкин.

– Такую голову поискать надо.

– Она там сидит, а мы тут.

– Привыкла. Потому что бессовестная. Сидит и телевизор там смотрит. Думаешь, она расстроилась?

– Она еще крепкая, – вмешалась в разговор Ножовкина. – Крепше меня. Старше, а весь организм крепкий. Она вон кудри распустит и ходит. Волосы короткие носит, как молодая… А тело у нее всё крепкое – хоть сейчас замуж отдавай. Ей богу…

– А я о чем говорю, Анна Егоровна?! – поддержал Прибавкин. – Хватит! Попила свое! С мужичками побегала! Покурила! А теперь достаточно… Она и сейчас вон: чуть что – по соседям пошла. Или по подружкам своим. Смотришь: под мухой пришла. Пенсию теперь сам получаю, а то получит – и просадит за неделю. Ну, как я должен ее жалеть?!

– Все-таки мать, – вздохнула Егоровна, глядя жалобными глазами.

– В том-то и дело, – пыхтел Прибавкин. – А мне обидно. Она как раньше-то поступала: напьется и про нас забудет. Пропадай моя телега все четыре колеса. На земснаряде всю жизнь проплавала, а мы – по детским садам, интернатам болтались, мать по полгода не видели. Думаю, она зимой любить нас будет, потому что времени будет достаточно. Ничего подобного! Опять с кем-нибудь, но не с нами!.. Она и курить-то бросила лишь потому, что хирург сказал, что скоро подохнет. Так прямо и сказал: «Скоро сдохнешь». Вот она и бросила. Сразу же.

– Давно? – спросил Ножовкин.

– Да уж прилично, – надул щеки Прибавкин. – Лет двадцать будет…

– А я бы никогда не подумала, что Елена Матвевна курила, – дивилась Егоровна. Она развернулась на стуле, поднялась. – Ну, мне пора. Вы тут сидите, поговорите маленько, а я пойду. Посудёнку надо помыть, сготовить чего…

Она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

– Вот, Сергей Александрович, какая у тебя мать! – продолжал Прибавкин. – Она все лето на огороде. Трудится. Мы хоть и поссорились до этого, но я ничего плохого не могу сказать про нее. Что хороший человек, то хороший! Огурцов насажала, помидоров, картошки. Навозу привезла. А эта! – Взгляд у него уперся в стену. – Елозит с кровати на кровать перед своим телевизором. Да ладно бы хоть не гадила. Думаю, нарошно делает…

Допив бутылку, они распрощались. Ножовкин зашел к себе домой, закурил и вышел ко двору. Стояли уж сумерки. Розовел закат, на востоке висела над лесом сизая полоса, а прямо над огородом, в вышине, горела одинокая звезда. День закончился, наступил вечер. Завтра настанет такой же день. Странно, что человек к этому привык и принимает как данность. Но ведь это особенное – хотя бы вон та сизая полоса.

Ножовкин докурил сигарету, бросил окурок и закурил другую. Затем отворил калитку и вышел на улицу. От перекрестка смотрела вдоль двухэтажных домов тоскливая пустота – вплоть до завода. Где-то там, не доходя, лежал в старых листьях серебристый рабочий, разбитый пополам.

«Мерзость запустения», – шевельнулись в голове чьи-то мысли. Однако Ножовкин тут же отбросил их. Не мерзость, не запустение, а всего лишь обычная тишина. А он, Ножовкин, отвык от такой тишины, живя в далеком городе – в муравьиной кочке… Надо бы проще жить. Жить среди этих улиц, никуда не выезжая? Тогда не будет тоски. Жизнь – вот она где! Она здесь! Среди этих вот старых домов!

Глава 4

И НИКАКИХ БАТАЛИЙ

Утро и день прошли у Эммы в одних разговорах – про то, как живется ей с дочерью за границей, какие там цены и, главное, какая там пенсия. Слава богу, не спросили – каково на чужбине. Дочь сразу привыкала, влилась, как говорится, в поток, работает переводчиком в Русско-немецком культурном центре. Ей это вроде с руки. Другое дело – старушка Эмма, с ее водительским стажем. Вам не требуется русскоязычный водитель?! Из Сибири?! С медвежьими привычками?..

– Не знаю, не знаю, – бормотала Эмма, – как она дальше будет… Без мужика, с двумя детьми… И этот, сволочь, совсем спятил. Молчит, не пишет. И трубку не берет. Может, нашел себе и кувыркается, сказал мне попутчик в поезде… Тот, что помог выгрузиться…

Федя больше молчал, глядя в окно, а тут взорвался. Далась вам Германия! Уедем, поедем! Там марки кругом валяются! И что?! Уехали?! А мужика бросили…

– Надо сходить, навестить, – опомнилась Эмма. – Может, одумается…

Фрида шевельнулась на диване:

– Это едва ли. Сказал: «Родился здесь – здесь и умру. Даже не уговаривайте!» Но ладно об этом. Что же с Мартой случилось? Ушла на пенсию и молчит.

Феденька усмехнулся:

– Нашли чему удивляться, если человек всю жизнь таким был. Даже замуж толком не вышла.

Эмма потянулась к сумочке, вынула визитку. Ножовкин Сергей Александрович. Дела уголовные и гражданские. Позвонить, что ли? Хотя бы узнать, как в таких случаях следует поступать… А потом ехать. Надо бы только определиться.

Подумала и тут же забыла, потому что опять зашел разговор про Германию – про то, как живется там русским немцам, – там же Европа, политика. И снова пришлось рассказывать, как приехали, как жили в пункте временного размещения, пытаясь соображать на советский манер: «Всё у нас родное, всё общее…»

– Мы там вроде как в стороне живем – никаких политических баталий.