Страница 22 из 22
Весной 1555 года он станет Папой Павлом IV, который прославится как жесткий, решительный и безжалостный Понтифик. Грубого и безудержного, который быстро сумеет всех довести до белого каления. Настолько, что после смерти Карафы на двери его врача жители Рима напишут «спаситель отечества». Да и умрет он в оригинальной истории довольно занятно — во время очередного призыва своего окружения к борьбе с ересью. В 83 года. Видимо сердце не выдержало переполнявших его вполне искренних, но совершенно деструктивных чувств.
Однако всего этого о будущем ни Карафа, ни Игнатий не знали. Пока, на осень 1554 года Джанпьетро был всего лишь одним из самых радикальных и влиятельных среди кардиналов. Человеком, за которым стоял очень деятельный и влиятельный в Италии орден фанатиков, вся Испанская инквизиция, даже несмотря на формальное ее подчинение доминиканцам, и многие иные радикально настроенные католики…
— Мне передали ваш разговор. Все настолько плохо? — спросил он Лойолу.
— Если бы я сомневался в этом, то не донес до Его ушей свои слова. Мы стоим на пороге новой катастрофы. Ты же знаешь, что Император в осаде. На него давят еретики с севера, османы — с юга, французы с запада. Если еретики получат поддержку со сторону Польши, Литвы и Московии Империя падет. А вместе с ней падет и поддержка католичества в ее землях. Что будет дальше не хочу даже представлять…
— Это как-то касается той истории с якобы воскресшим у схизматиков? — кардинально помрачнев, спросил Карафа. Описанные Игнатием перспективы его тоже ничуть не обрадовали.
— Мне сказали, что доминиканцы отправляли в Тулу брата Себастьяна и он в полной мере убедился в правдивости слухов. Он уверен в том, что Андреа из Тулы есть возрождение Всеслава из Полоцка. Ты знаешь — у меня много вопросов к доминиканцам. Но как им не верить в таком вопросе? Ведь в их интересах говорить обратное!
— Плохо дело, — кивнул Карафа. — Неужели этот Андреа и еретики заодно?
— Полагаю, что прохвосты-еретики просто воспользовались благими делами Андреа. А он совершил как минимум одно чудо. Слышал ли? Он убедил словами влиятельных людей города Тулы простить долги своим должникам. Зная натуру человека мню, сие есть чудо куда более немыслимое чем даже хождение по воде.
— Не богохульствуй!
— Истину тебе говорю — я не знаю ни одного города, где влиятельные горожане простят должникам своим. Даже если истово верят в Христа.
Карафа помолчал. Пожевал губы. И, наверное, после минуты молчания, спросил:
— А его слова — правда?
— Какие?
— То, что он сказывал про католиков.
— О том, что принцип единства Империи утрачен? О том, что Папе нет дела ни до чего, кроме возни в Италии? О том, что протестанты лезут отовсюду и попытка заткнуть им рот только все усугубляет? Да. Это он сказал. Но в чем из этих слов он погрешил против правды?
— Проклятье! Все катится в Бездну! — прорычал Карафа. — Что ты предлагаешь?
— Действовать. Быстро и решительно. — твердо и порывисто произнес Игнатий…
Иоанн Васильевич подъезжал к Москве со смешанными чувствами. Супруга его постоянно писала, сообщая о всем, что творится в городе. И даже о том, что митрополит был вынужден тайно прятаться в государевом тереме. Просто для того, чтобы ему спастись от толпы. И многое другое, описывая буквально каждый значимый шаг в городе. Однако то, что произошло, Государя удивило до крайности. Потому что на окраине ему навстречу вышел крестный ход с иконами, крестами и песнопениями духовного толка…
— Что здесь происходит? — спросил Царь, выехав вперед.
— Ласковый наш! Защитник наш! Здравия тебе Царь-батюшка! Вернулся на радость нам! — начал свое выступление протопоп Сильвестр, что возглавлял этот крестный ход.
Упал на колени и затянул «Боже Царя храни». Ту самую редакцию, что годом ранее Андрей представлял Иоанну Васильевичу. Особого хода она не получила по скромности Государя. Однако кое-кто из бояр да слуг дворцовых о ней ведал. Вот и выдал ее Сильвестру. А он не будь дураком — воспользовался в подходящий момент.
Начал он петь. А вслед за ним стал подтягиваться и остальной люд, накрученный им и его сподвижниками. И петь эти слова. Отчего Царь немало растерялся. Особенно когда кое-кто из поместных московской службы, начал слова подхватывать…
Спели.
И тут Сильвестр, подполз к коню Иоанна Васильевича и в стилистике Степана из Хитропоповки начал причитать, вещая о притеснениях великих, что творил митрополит «и свора его». А народ ему поддакивал. Гудел. Шумел…
Ловушка.
Простая и достаточно действенная.
Иоанн Васильевич прекрасно осознал, что Сильвестр сделал его заложником положения. Но сделать с этим ничего не мог. Из-за чего явившись в свои покои был вынужден отдать приказ об аресте митрополита и его людей…
— Прости, — тихо буркнул Царь Макарию, когда вечером того же дня зашел к нему в импровизированную камеру, в роли которой выступали довольно просторные и удобные палаты со всем необходимым. Но тот ничего не ответил ему. Отвернулся и уставился в маленькое духовое окошко, продолжив беззвучно шевелить губами и костяшками четок. Молился ли он на самом деле или нет — не ясно. Однако он всем своим видом дал понять — ему не до Царя, есть дела и поважнее.
А зря.
Очень зря.
Потому что Иоанна свет Васильевича это задело. Поругал бы — и то лучше было. Но нет. Он демонстративно им пренебрег. Отчего пробудил злобу и обиду. Да, Царь был достаточно осторожен и не отличался жестокостью. Но он был продуктом XVI века со всеми вытекающими последствиями. А ранее Новое время особым гуманизмом в нравах не отличалась…
Царь немного постоял. Подумал, глядя молча в затылок Макария. И не прощаясь, вышел.
Он шел сюда, чтобы объясниться. Чтобы совместно с митрополитом продумать, как им выкрутиться из сложившейся ситуации. Ведь никаких обвинений он пока не признал, пообещав во всем разобраться. Однако вместо старого союзника нашел здесь если не врага, то того, кто его презирает.
Конец ознакомительного фрагмента.