Страница 6 из 13
Варя Гижицкая, которая уже не в первый раз слушала Лизин рассказ, сейчас только молча качала головой – нехороший сон, она понимала это. Но что именно он сулит…
Девушки умолкли. От церкви Святой Великомученицы царицы Александры донесся перезвон – десять вечера. Мадам Рощина, вне всякого сомнения, прекрасно знала, что после такой передряги девушки быстро спать не улягутся, однако еще час назад покинула дортуары и отправилась домой.
В коридоре второго этажа послышались быстрые, легкие шаги.
– Мадемуазель Бирон вернулась…
Варя не то чтобы не любила Машу Бирон, но относилась к ней несколько холоднее, чем к другим одноклассницам. Быть может, оттого, что ей не было позволено служить гувернанткой, а вот Маше царь позволил. Хотя девушка была уверена, что справилась бы с воспитанием не хуже, чем справляется Мария. Уж сколько раз подруги говорили ей, что тут завидовать нечему, что Маша сирота и одна как перст во всем мире, а ты, глупенькая, радуйся тому, что и матушка с батюшкой живы, и сестрица замуж собирается, и два братца кадетские корпуса окончили. Но все равно – недолюбливала Варя Машу. Понимала, что сие недостойно, однако сделать ничего не могла. Или не хотела.
Итак, в коридоре послышались быстрые, легкие шаги и вскоре в умывальню через дортуар вбежала Маша Бирон.
– Журавская, машерочка, как ты?
– Получше, душенька… Почти хорошо, если честно.
– Ну, слава Богу! – Маша перекрестилась. – А профессор весь вечер только и говорил, что о тебе. Рассказал, что после лекции поехал в университет, где военно-полевую хирургию читает, и там беседовал с коллегами… профессорами, ну, которые по нервным болезням. А уж как домой вернулся, давай меня расспрашивать и о тебе, и о том, как ты спишь, и о том, как в дортуаре у нас все устроено, и какие трубы в умывальной, и какие стены в спальных комнатах…
– Забавно… А трубы-то со стенами ему зачем?
– Он подумал, что вода может быть плохой или кладка ненадежная. Дескать, люди с особо высокой чувствительностью сие первыми ощущают.
Лиза усмехнулась:
– Институтки слывут девушками нежными. Пожил бы профессор в нашем прекрасном институте… ну хоть неделю. То-то бы разочарован был… Тут, едва до постели доберешься, враз падаешь как подкошенная.
– Да, дружок, я так профессору и сказала. Но он мне не поверил. Тогда я ему ответила, чтобы он мадам Рощину расспросил – и о нас, и об установленных порядках. Но что же все-таки с тобой приключилось?
Лиза не ответила – далекий колокольный звон растворился в холодном ночном воздухе. О чем-то шептались подруги, но сейчас ей было не до того: предчувствие каких-то скорых перемен охватило ее. Она словно наяву увидела перед собой мундир с орденами, ощутила в руках цветы, услышала незнакомый, но невероятно родной голос. Жаль только, что Лиза не могла расслышать, что именно говорил этот незнакомый офицер. Не могла она разглядеть и его лица, хотя пыталась изо всех сил.
– …Лиза! Лиза, очнись!
Весьма болезненная пощечина обожгла щеку девушки.
– Ох, Тамара! Что ты себе позволяешь!
– Я позволяю, да-ара-агая? Я пытаюсь тебя в чувство привести, а вот что ты вытворяешь? И в обморок вроде не упала, а только на вопросы не отвечаешь, уставилась в угол, как будто там твой суженый прячется. Губами шевелишь, как рыбка на берегу…
– Ты права, дружочек. Я и впрямь пыталась своего суженого разглядеть. Вроде мундир вижу, эполеты, ордена… а лица разглядеть не могу, слышу голос, но не понимаю, что он мне говорит.
– Душенька, это ужасно! Следует непременно к доктору отправиться! Сей же секунд, немедля!
– Машерочки мои! Ну что за ерунда! Ни к какому доктору я не пойду. Что вы заголосили? Ну привиделся мне кто-то… С кем не бывает! Вон неделю назад все второе отделение охотилось за Кровавой Институткой. И видели ее все, и шаги слышали… Что, им тоже надо было к доктору бежать? Или к отцу Годунову за отпущением грехов?
– Оно-то так, Журавская. Но Кровавую Институтку всем выпускницам института положено видеть. Традиция такова. А твоего неведомого красавца…
Лиза расхохоталась:
– «Моего»? «Красавца»? Бирон, душенька, ты что, какой красавец… Угомонись. И вообще, машерочки-голубушки, давайте уж спать укладываться. Уроки завтра начнутся, как обычно. А то, что мадам Рощина к нам сюда не вошла, – это вообще чудо великое.
Тамара Накашидзе сладко потянулась.
– И в самом деле, душеньки, давайте спать ложиться. Доброй ночи всем!
Маша умывалась, а девушки по одной на цыпочках переходили из умывальной в дортуар – классной наставницы в институте не было, но пепиньерка могла нагрянуть в любой момент. Не следовало без крайней нужды настраивать ее против класса, да и госпожу Рощину подставлять тоже не хотелось.
Последней умывальную покинула Лиза – она решила, что лишний раз умыться перед сном будет очень даже разумно. Да и наваждение, даст бог, возможно, смоет.
Дортуар тонул во тьме. Две свечки – в Лизиных руках и в руках мадемуазель Бирон – нисколько не помогали рассеять темноту и, напротив, делали тени в углах темнее, а ночь за окном еще непрогляднее.
Лиза аккуратно сложила накидку и забралась под одеяло. Отчего-то привычной прохлады дортуара она сейчас не чувствовала. Говоря по секрету, она не чувствовала ничего кругом – не слышала дыхания спящих подруг, не замечала ни скрипа половиц, ни гудения печки в углу. Все ее чувства словно спрятались от мира и от нее самой.
«Что со мной происходит? Отчего я стала столь большое значение снам придавать? Отчего вижу каких-то неведомых мне людей, слышу их голоса? Неужели и впрямь пора идти к доктору, в душевных болезнях виниться?»
Девушка перевела взгляд на окно – за тонкими шторами висела огромная луна. Ее переменчивый свет играл ветками сада, бродячими пятнами ложился на пол, гладил лица уснувших девушек.
«Не печалься, красавица, – подмигнув, ответила Лизе ночная владычица небес. – Сие суть предчувствия. Все пройдет, а то, чего не избежать, сделает мир вокруг тебя столь прекрасным, что ты до конца своих дней так и не поверишь полностью в свое счастье…»
Так, в размышлениях, Лиза и уснула. И снова ей снился летний сосновый лесок, снова ехала она по тропинке в самую его гущу. Но теперь, впервые за все время, ее ничего не пугало. Напротив, она была полна решимости бороться за свою жизнь и откуда-то знала, что, победив, не просто спасет себя, но и многим из тех, кто ее окружает, вернет радость и надежду.
Глава четвертая
Профессор оказался прав – уже на следующий день после описанных событий задул холодный ветер, море почернело и зашумело зимними штормами. Осенние накидки были вычищены и аккуратно развешаны до весны в гардеробной, а им на смену пришли милые полушубки с муфтами и капоры, отороченные беличьим мехом, точно так же, как в Смольном делалось. (Скажем по чести, чаще беличий мех мок под зимним дождем, чем искрился зимним снежком, но тут уж ничего нельзя было изменить. Высочайшие повеления не оспаривались.) Первые дни зимы были такими же мягкими, как последние дни осени, и девушки с удовольствием собирались на лекции по естествознанию, которые профессор по-прежнему проводил на улице. Пепиньерка мадемуазель Томская пряталась в классе, а вот мадам Рощина с удовольствием подставляла лицо лучам низкого зимнего солнца.
Наученные опытом, девушки старались вести себя осторожнее – не беседовали на посторонние темы, хотя бы в присутствии наставников, не гуляли долго в продуваемом ветрами саду, да и вообще изо всех сил пытались вести себя именно так, как предписывают правила поведения в институте.
Профессор, посмеиваясь в седеющие усы, как-то заметил Маше Бирон, которая только что закончила урок немецкого с его младшим сыном:
– Ваши подруги, мадемуазель, мне изрядно напоминают заводных кукол. Их прилежание и послушание, клянусь, даже слегка пугают. Уж такие они правильные, такие усердные, что хочется проснуться и увидеть настоящих выпускниц. Живых девушек, а не фарфоровых марионеток.