Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 12 из 13



– И у нас так было…

– Да, мадемуазель Гижицкая. И у вас тоже. И это вполне разумно: учащихся становится больше, следует думать не только об успешности обучения, но и о подлинно здоровой обстановке: и классные комнаты, и дортуары, и умывальные должны быть удобными, достаточно большими и хорошо проветриваемыми.

К слову, здание института на Старопортофранковской и в самом деле не так давно достраивали. Последняя реконструкция была столь радикальной, что появились и новый корпус, и даже довольно большой сад.

– Нам, маленьким, – продолжала рассказ о своем институте мадам Рощина, – с особым трудом давались и причесывание, и одевание. В первый год приходилось просить друг дружку, чтобы застегнули многочисленные крючки, подвязали нарукавники в рукава или аккуратно завязали пелеринку. К тому же начальством строго запрещалось одеваться самой – пепиньерки раз за разом повторяли одно и то же: «Оставьте, призовите горничную или подругу. Если вы будете одеваться сама, вы можете до скончания дней остаться кривобокой…» Отчего сложилось это мнение, увы, медам, я сказать не могу, однако мы одевались долго, шумно, но никогда не просили о помощи ни горничных, ни пепиньерок. Да, зачастую с разных сторон слышалось: «Варяжская, душенька, не причешешь ли?», «Зотова, шерочка, застегни мне платье!», «Mademoiselle![4] Дайте булавочку…»

– И это удивительно похоже…

– Но чему вы удивляетесь, Накашидзе? Порядки в заведениях, подобных институтам благородных девиц, не меняются десятилетиями. Да оно и к лучшему – некоторые перемены только к плохому могут привести, равно как и некоторые иные перемены на хорошее лишь направлены. Итак, мы оделись. Как и у вас, сия непростая процедура должна была быть закончена за минуту до восьми, когда в дортуар входила классная дама. Если классная дама, ну вот как я, к примеру, не жила неотлучно при институте, то она должна была успеть приехать из дому и войти к ученицам ровно в восемь. Если же жила в соседней с дортуаром комнате, то могла позволить себе немного посибаритничать. Но все равно – в восемь ей следовало быть у своего отделения. В мое время крайне желательно было, чтобы полностью готовые воспитанницы встречали классную даму, уже выстроившись парами, дабы тут же отправиться в столовую.

– Позвольте, мадам, я продолжу?

Девушки с недоумением повернулись к двери, откуда раздался голос. Это была пепиньерка, мадемуазель Томская, которая вместе с мадам Рощиной надзирала за первым отделением. Лидочка Томская также окончила Смольный, но всего три года назад. Она отправилась в Одесский институт в качестве пепиньерки, дабы заработать на обучение на Высших женских курсах. Платили в институте Южной Пальмиры ненамного больше, но вот расходы были несравненно меньше, ведь Лидочке повезло жить прямо при институте, в отведенной для пепиньерок комнате. Лида была, возможно, чуть медлительна, но усердна, вне всякого сомнения, и при этом отлично помнила те дни, когда сама пряталась от классной наставницы, пыталась утаиться от цепкого взгляда госпожи инспектрисы или жестокой, ничего не прощающей пепиньерки мадемуазель Бланк. Хотя, если взглянуть в глаза истине, Лидочка Томская была и внимательна, и трудолюбива – она все видела, все запоминала, однако питала к своим питомицам, первому отделению, товарищеские чувства и поэтому никогда не выдавала проделки девушек начальству.

– Прошу, госпожа Томская, – классная дама улыбнулась и сделала приглашающий жест.

В этих вечерних посиделках мадам Рощина видела весьма нужные для ее учениц моменты: девушки осознавали, сколь важным и неизменным остается главное в любом институте – устойчивость традиций, пусть временами и жестких. И еще одно – из любого института, хоть здесь, хоть в столице, выходят девушки самостоятельные, которые не боятся принять вызов судьбы. Они пытаются спланировать собственную жизнь сами и, что еще важнее, ищут себе спутника жизни, сообразуясь не с тем, насколько он может защитить супругу от всех превратностей судьбы, а исключительно с чувствами. Ведь соратникам с судьбой всегда бороться проще. А чувства держат людей друг подле друга и в самые трудные, и в самые радостные моменты. Чего, увы, о богатстве сказать нельзя.

– В столовой учениц ждала общая молитва, – тем временем рассказывала Томская, – которую поочередно читали вслух воспитанницы первого отделения. После молитвы институтки пили чай и отправлялись в свои классы, где обыкновенно происходила новая церемония: классная дама усаживалась на свое место, а воспитанницы одна за другой подходили к ней, протягивали руки и широко раскрывали при этом рот, показывая зубы, дабы дать ей убедиться, что их ногти и зубы чисты. Затем девушки слегка приподнимали обеими руками платье – классная дама должна была проверить, в порядке ли обувь, а после поворачивались спиной – чтобы она засвидетельствовала, что корсет на месте, платье и передник сидят аккуратно. По окончании девушки делали поворот и реверанс.



Лидочка Томская широко улыбнулась.

– Мы к концу курса так изловчились в этом институтском артикуле, что проделывали его с быстротой молнии. Помню, в конце четвертого года поступили к нам новенькие, сестры-близнецы. Вот пришли они утром в класс, началась церемония… Они сидели недалеко от меня, и я случайно взглянула в их сторону. Вижу – глаза у них вытаращены, губы шепчут что-то вроде: «Господи, что это такое?» А потом обе как прыснут со смеха. Долго опомниться не могли, уж очень поражены были! А мы вдруг как-то посмотрели на это со стороны – и в ответ расхохотались. Счастье, что нашей классной дамой была мадам Горевская, женщина мудрая и тоже необыкновенно смешливая. Ах, как мы хохотали… Едва урок рукоделия не сорвали!

Классная дама вновь улыбнулась – слышала она об этой коллизии, причем от самой мадам Горевской. Вернее, читала в подробнейшем письме, полученном ко дню ангела.

– Продолжайте, мадемуазель…

– Благодарю, мадам, – Томская учтиво кивнула. – После сей церемонии, которая должна была закончиться ровно в девять, начинался урок, за ним, после небольшого перерыва, – второй. Этот второй, чаще урок математики или физики для большого класса и Закона Божьего для маленького, заканчивался ровно в полдень с выстрелом пушки со стены Нарышкина бастиона… Далее мы обедали и до двух часов пополудни была рекреация. Летом гуляли в саду, зимой сначала во дворе, а потом, когда становилось совсем холодно и избыточно снежно, в двух больших рекреационных залах, где занимались гимнастикой. В одной зале сходились все отделения большого класса, а в другой – все отделения маленького. В это же время девушки, обучавшиеся музыке, рассаживались по очереди за множество фортепьяно, рассеянных по классам, дортуарам и залам. Стояла ну просто стена из разных музыкальных фраз: идешь, бывало, по коридору нижнего этажа, а со всех сторон слышатся гаммы, экзерсисы, и все это сливается в один нестройный гул. Подымаешься в коридор второго этажа – те же звуки несутся изо всех комнат, на третьем этаже – то же самое. Для непривычного уха терзание, да и только!

– Да-да, мы так быстро привыкали к этой какофонии, что и не замечали ее вовсе, словно ее не существовало, – согласно кивнула мадам Рощина Лидочке.

– После рекреации до пяти часов опять два урока с небольшими перерывами между ними. В пять в класс к нам приходила горничная, милая такая, все нас жалела и приносила в переднике булки, на которые воспитанницы набрасывались, как голодные волки, хотя… Да, следует заметить, что так вели себя только воспитанницы в маленьком классе. В большом же институтская выучка уже брала верх: резкое проявление любого чувства, даже голода, обуздывалось, и воспитанницы разбирали булки с небрежной чинностью. От пяти пополудни до шести сидели по классам, вот как мы с вами сейчас. Это время предназначалось для приготовления уроков, но редко кто и впрямь готовил уроки. То был наш самый любимый и самый свободный час дня…

Теперь мадам Рощина и Лидочка говорили, почти перебивая друг друга. Выпускницы любовались своей наставницей и ее помощницей, у которых от возбуждения горели глаза. Понятно, что воспоминания всегда сохраняют для нас только самые светлые, радостные мгновения нашей жизни. Боль, печаль, тоска уходят, их нет в том прекрасном, что остается в наших душах от прошлого.

4

Мадемуазель (фр.).